И потом, к началу 1999 года, я возвращаюсь на улицу Сен-Бенуа, я могу теперь пройти по ней, могу оставаться в своей комнате, она теперь полностью белого цвета, я даже балки заказал выкрасить белым, какая радость больше не видеть этого темного цвета над головой. Я сплю там сначала одну ночь, потом вторую и остаюсь. Я могу теперь снова жить в этой комнате, которую вы мне подарили. И снова заходить в кафе «Флор». Мы вас уже целую вечность не видели, говорят гарсоны в длинных белых передниках. И правда, целую вечность. Три года. Это ничто. Мне нужно было все это время, ничем не заполненное, это отсутствие времени, это ничегонеделание, молчание, главное — не говорить о вас, никому, я не могу произносить вашего имени, я не могу вслух говорить его, никому, и я не хочу ничего слышать, я хочу, чтобы никто никогда не говорил об этом. Об этом нечего говорить. Словно я хочу оставить вас запертой вместе со мной, чтобы еще какое-то время все продолжалось, словно я собираюсь присоединиться к вам в этой могиле, и ищу надежное и безболезненное средство, чтобы убить себя, и не делаю этого. Когда я пью литры и литры вина, когда я выкуриваю по три пачки сигарет в день, когда ничего, совсем ничего не происходит, когда я все больше и больше изматываю себя и тупею, превращаясь в овощ, лежащий на кровати. Я все больше и больше толстею, мое тело стало жирным и толстеет дальше и дальше, так, что это даже пугает. Проходят дни, ничего не случается, завтра все должно закончиться, потому что я должен быть мертв, это абсолютно точно, а потом — нет, вы видите, я здесь, today, я пишу вам всю эту историю, мою и вашу. Что за история!

Это не все. Почему? Кто вы? Спрашиваю я вас об этом. Что я знаю о вас и что знаете вы обо мне? И что это за история между вами и мной с лета 80-го и еще даже прежде, эти отправленные письма, сотни писем, я сохранила их, некоторые из них восхитительны — вы говорите это годы спустя, вы делаете из них книгу и называете ее «Ян Андреа Штайнер», все это уже всем известно, это вы отдали эту историю своим читателям, всему миру. Почему? Существует только одна и та же история, простая и совсем обычная, одна на всех, всегда одна и та же везде, во всем мире, история с объяснениями в любви, «я тебя люблю» и «ты мне нравишься — какое событие!».

Что еще кроме этого? Правда. И нужно пройти через всю жизнь, и через ложь, через то, как вы писали книги, через любовь друг к другу, вы и я, кого еще можно любить, спрашиваю я вас.

Любите ли вы меня, скажите мне это, это я спрашиваю вас теперь.

Все слова уже давно использованы. Кажется, что говорить уже невозможно. Тем более писать. Едва ли. Да, все это так, я прекращаю писать. Но над тишиной, вокруг тишины, между тишиной и тишиной тем не менее — слова. Я пишу вам несколько слов, пишу письмо, я продолжаю писать его вам, я не могу ничего с собой сделать, вы знаете. Уже несколько месяцев я могу писать вам. Я счастлив от этого, да, это похоже на счастье.

8 марта 1999 года я заказал для вас мессу в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Я так захотел. Для себя. И я могу вернуться в это пустое пространство церкви, в которой вы были в последний раз три года назад. Закрытый гроб из светлого дерева.

В нескольких шагах от меня ваше лицо, к которому я боюсь прикоснуться. Вы ничего не можете с этим поделать. Это не может причинить боли, ни вам, ни кому-то другому, ни даже Богу — единственному, кто знает, зачем все это нужно.

Я не делаю того, что мне нравится, не делаю того, что должен, как мне кажется, сделать, не надо так думать, я поступаю соответственно необходимости, которой я сам никогда точно не знаю. Иначе я не приходил бы в сад, не приносил цветов, не заказывал службу, не писал бы писем — ничего не было бы, даже тишины, — только вы и я перед Богом. У нас должно все получиться. Не смейтесь, не говорите, что я берусь за свое, не надо повторять, что я клоун, я знаю это точно так же, как вы. И тем не менее.

Что? Кем бы вы были? Вы скажете это в конце.

Нет. Я не могу вам сказать этого. Я сама точно не знаю этого. Я не уверена.

Мы вместе смотрим на мир, на людей, спрашивая: что делать? Что со всем этим делать, со всеми этими людьми? Мы живем на этой земле вместе с ними, что мы такое? Нам иногда сложно. Иногда мы плачем, иногда мы на грани того, чтобы все бросить, со всем порвать, и с собой, и с вами, и с жизнью. Ничего невозможно понять, все становится для нас непроницаемым. А потом нет, все начинается заново, ничто не прекращается. Я пишу вам. Иногда это получается, иногда во все это веришь, как ребенок. Стоит только взглянуть на кого-то, и веришь, что этот человек вечен. И я смотрю на вас. Я вижу очень ясно ваш взгляд, я читаю книги, книги одного и того же автора.

А вы, что делаете вы? Вы делаете то же, что и я. Вы делаете то же, что делали всегда: вы смотрите на меня. Вы смотрите на мир. Вы занимаетесь только этим. Это очень тяжелое занятие, оно отнимает у вас огромное количество времени, оно вас опустошает, убивает вас. Так не могло продолжаться всегда. Нужно было, чтобы это когда-нибудь прекратилось. И это прекратилось 3 марта 1996 года. В воскресенье.

Я здесь.

Где?

Здесь. И там. Это невозможно.

Нет же, я это знаю. Я не умею как следует сказать вам об этом. Поэтому я пишу вам. Видите?

Да, я вижу. Мы едем в черном автомобиле по дорогам Ивелина, слушая одинокую виолончель Баха, вы узнаете, это та самая музыка, которая звучала, когда по этим же дорогам, как мы сейчас, ехал голубой грузовик. В грузовике едут водитель и женщина, и водитель ничего не понимает из того, что она говорит. Она говорит: мир не должен ждать, когда он исчезнет. Она смеется.

Как любим мы эту музыку, этот грузовик, водитель которого не знает, зачем и куда он едет. Никто не знает, куда он едет. И эта женщина, банальность ее бегства, бегства королевы, вырвавшейся из заключения, мы любим их по-настоящему.

Да, мы их любим.

И Эрнесто, этого ребенка под летним дождем, он бродит где-то совсем недалеко отсюда, бродит во всех книгах, везде. Читает по памяти Екклесиаст своим brothers and sisters.

Он мог бы быть братом Балтазара.

Да. Эрнесто — брат Балтазара. Brother. Они не знают друг друга, им это не нужно, они разлучены, но в этой разлуке они — вместе. Ребенок с серыми глазами тоже вместе с ними. Вместе с вами. Я вижу: вот идут они, идут все дальше, они не смотрят друг на друга, они похожи до такой степени, что им это не нужно, — та же невинность, та же снизошедшая на них благодать, они идут все дальше, ничего не ища, просто так, иногда кто-то узнает их, иногда кто-то их видит, иногда кто-то смотрит на них. И тогда они сбиваются со своего шага, не зная, как отвечать на эти взгляды. Они боятся своей невинности, боятся причинить зло или боль, они боятся всего. Они хотели бы быть как все остальные, они не хотели бы разлучаться друг с другом. Жить за пределами мира. Они хранят этот мир. Они вместе с нами. Ради нас.

Да, я слышу, что вы говорите. Я вижу: мы в комнате, вы диктуете «Летний дождь». Полный заголовок вначале был «Грозовое небо, летний дождь». Из двух равноправных частей. А потом мы говорим, что это слишком длинно, вы решаете убрать первую часть названия. Полностью эта фраза есть в книге.

Вы провели девять месяцев в больнице Лаэннека. Девять месяцев сна, день и ночь с аппаратом искусственного дыхания, без него вы не можете дышать. Я прихожу каждый день и каждый день вижу вас без сознания, только этот аппарат. Конец осени 1988 года. Скоро наступит следующий год, а вы все еще здесь, без движения, немая, подключенная к машине, которая заставляет вас дышать. А потом из-за какого-то вируса или инфекции, не знаю от чего, вам становится хуже, артериальное давление понижается, температура падает, вам надевают чепец, укрывают вас одеялом, все очень волнуются, я думаю, что это конец, больше уже почти ничего нельзя сделать. Посмотрим. Можно только ждать. Никто ничего не знает. И потом мы решаем, что нужно дождаться вашего пробуждения. Вам перестают давать снотворное.