— Да, старик Гун Пин нечасто пользуется древними почерками, но уж зато когда начнет, то пишет резко и своеобразно, в манере Лян Гу, — подхватил Чжан Цянь. — В его иероглифах не найдешь мягких линий, характерных для школы Цай И[286]. Воистину, почерк отражает характер человека!
Вэнь Динжу вздохнул:
— Увы! Сейчас, когда внутренние смуты и внешние опасности следуют друг за другом и к Гун Пину прикованы взоры всей Поднебесной, я могу только пожалеть, что он отвлекает себя подобными безделушками!
Перебрасываясь короткими фразами, друзья незаметно вошли в переулок.
— Давай дойдем пешком! — предложил Вэнь Динжу.
Вскоре они оказались у дома Гун Пина. Слуга подал старому привратнику их визитные карточки, и тот провел приятелей прямо в сад. В глаза Чжан Цяню бросилась недавно отстроенная беседка для журавлей. Сейчас там осталась только одна птица. Оконные переплеты в доме были вынуты, а вместо них повешены сверкающие жемчужные занавески, на которых всеми цветами радуги переливались лучи вечернего солнца. Министр Гун Пин с улыбкой вышел навстречу друзьям.
— Вэнь Динжу тоже пожаловал! Очень хорошо! Где вы встретились? А мы с Гао Янцзао как раз хотели с вами посоветоваться!
Канцлер Гао Янцзао — человек с полным лицом, толстой шеей и длинной седой бородой — сидел за столом и ел сладости. На нем был светло-желтый халат из грубого шелка, перетянутый поясом с подвесками из яшмы. Привстав, канцлер поклонился вошедшим и спросил, не голодны ли они.
— Мы с Вэнь Динжу только что вволю наелись в кабачке парка Десяти храмов, — ответил Чжан Цянь. — Динжу составил проект морского нападения на Японию и хотел заручиться моей подписью, чтобы совместно подать его двору. Кстати, ведь Япония уже решилась на провокацию, потопив наш корабль с солдатами, почему же двор до сих пор не издал манифеста о начале войны?
— Ты ведь знаешь, что мы с Гао Янцзао давно участвуем в обсуждении корейских дел в Государственном совете! — вздохнул Гун Пин. — Сегодня, когда нам сообщили о разгроме асанской эскадры, мы выступили за объявление войны, но князь Блестящий и Чжун Цзуу стали возражать, сославшись на телеграмму Ли Хунчжана, в которой он просит подождать ответа от английского посланника о результатах посредничества. Что мы могли поделать?
— Все может погибнуть от того, что диктатор севера возлагает надежды на иностранцев! — с гневом воскликнул Вэнь Динжу. — Внешне это выглядит как мудрая неторопливость, а на самом деле — просто потеря времени. У иностранцев свои цели, разве можно доверять им?
— Все это мы понимаем, дорогой друг! — возразил канцлер Гао Янцзао. — Но сейчас положение при дворе совсем не такое, как десять лет назад! Внешняя политика целиком в руках Тайного совета, а внутренней заправляют евнухи. Ли Хунчжан потому и может быть так упрям и заносчив, что при дворе с каждым днем усиливаются разногласия. Когда нас с Гун Пином посылали на совещание, вдовствующая императрица приказала нам быть осторожнее и не допустить такого просчета, как в прошлый раз, во время войны с французами! Эх! А по-моему, нам не избежать провала! Я не суеверен и не придаю значения разным предзнаменованиям, но судите сами: первого февраля, в полдень, вокруг солнца появились темные круги, несколько дней назад страшный вихрь сломал дворцовые ворота, вместе с дождем падают песок и галька, земля возле беседки Безмятежности гудит!.. Если собрать все эти факты и составить «Описание явлений природы»[287], то получится настоящий список дурных примет. Боюсь, что и человеческие дела, и небесные перемены сулят нашему государству грандиозные потрясения!
Министр Гун Пин нахмурил брови и вздохнул.
— Слова господина Гао напомнили мне странный сон, который я видел позавчера. Надо сказать, что после смерти Пань Цзунъиня мне тоже снились всякие удивительные вещи: какой-то седобородый старик ведет меня по каменной лестнице в глубокий туннель. В конце туннель вдруг расширяется, и мы входим в богато убранный зал, напоминающий собой храм. В центре его висит стеклянная неугасимая лампада, а за ней — огромная божница, покрытая красным лаком, с изображениями трех святых. У среднего — благородное, открытое лицо, на голове — повязка. Одет он во все древнее, словно фигуры из храма императора Уди[288]. В левой руке он держит большую черепаху, а лицо точь-в-точь как у Пань Цзунъиня. Справа от него сидит святой в длинной одежде, похожей на монашескую хламиду. Рядом с ним — белый журавль. Третий прижимает к груди обезьяну. Все его платье расшито, но не похоже на наши халаты с четырехпалыми драконами[289]. Лицо закрыто красным платком, и не разобрать, кто это. Спрашиваю седобородого старика, а он только улыбается и молчит.
Вначале я подумал, что этот сон вызван воспоминаниями о покойном друге. Но потом я видел тот же сон еще много раз, и притом без всяких изменений. Это поразительно! А позавчера передо мной возникло еще более странное видение: как будто после полудня солнце погружается в мрачные тучи, а с востока поднимается какой-то красный круг, блестящий, точно утреннее солнце. Внезапно диск издает странный звук и превращается в длинную радугу, которая начинает обвиваться вокруг моего дома, словно змея. Я испугался, вгляделся пристальнее и увидел, что это уже не радуга, а огромный удав, да притом черный, а не красный. Комната тоже вдруг приняла вид храма, в котором я видел три статуи. Удав протягивает голову, раскрывает пасть и живьем проглатывает белого журавля, стоящего возле одной из статуй. Я закричал, проснулся и тут только понял, что это был сон. До меня доносится страшный вой ветра, способного сдвинуть горы и перевернуть море, треск ломающихся деревьев, стук оконных рам. Тут вбегают мой племянник и его сын и кричат: «Какой сегодня страшный ветер! Беседку с журавлями опрокинуло, один из них улетел на юг!»
Услышав это, я понял, что сон сулит дурное, и здесь мы сходимся с господином Гао Янцзао: сильный ветер и крик журавля явно предвещают войну. Племянник увидел, что я невесел, и решил, что это из-за птицы. «Журавль вряд ли улетел далеко, — начал он успокаивать меня. — Почему бы нам не вывесить объявление и не назначить награду за его поимку?» Я машинально взял кисть и набросал стихотворение о пропаже журавля в подражание «Сироте, разыскивающему отца» Дай Ляна. Написал я его древним почерком и велел вывесить на улице. Вы, наверное, видели его, когда проезжали мимо? Мудрые братья должны понять, что хотя это объявление всего лишь стихотворная шутка, его можно сравнить скорее с «Досадой одинокого» Хань Фэй-цзы, чем с «Беззаботным витанием в облаках» Чжуан-цзы[290].
— Господа, вы, по-видимому, просто забыли о своем долге, — с суровым выражением лица произнес Чжан Цянь. — Вы, являющиеся опорой трона и благодатным дождем для народа, сейчас вдруг начали рассуждать о неблагоприятных явлениях природы и толковать сны! Подобные занятия к лицу ученым-неудачникам, прозябающим в своих соломенных хижинах! Но вы ведь крупные сановники, стоящие у кормила власти! Разве пристало вам горестно вздыхать и вести такие легкомысленные разговоры?! На мой непросвещенный взгляд, чем больше трудностей возникает перед государством, тем смелее надо бросать всю свою энергию на его спасение. Главное — не предаваться пустой болтовне, а искать выход!
Гао Янцзао язвительно усмехнулся:
— Ваши упреки вполне справедливы. Но как раз найти выход и есть самое трудное. Скажите, проект Вэнь Динжу о морском нападении на Японию — это болтовня или реальное средство?
— Мой доклад был написан до известия о разгроме асанской эскадры и сейчас уже никуда не годится, — скромно заметил Вэнь Динжу. — Однако в процессе вашего разговора мне пришло в голову несколько примитивных способов.
