Сергей Петрович осознавал — раскройся его сотрудничество с Судейкиным, сотоварищи обвинят его, Дегаева, во всех провалах и арестах, даже в тех, к которым он не имеет никакого отношения (что, собственно, и случилось). А как народовольцы расправляются с заподозренными в причастности к охранке лицами, Дегаев знал не понаслышке.

В этой связи заслуживает внимания оценка личности Сергея Петровича, высказанная Н.М. Саловой: «Дегаев, по моему мнению, не был только простым предателем-шкурником, он еще и психопат, страдавший манией величия; запутавшись в судейкинских сетях, тяготясь, в конце концов, жалкой и опасной ролью простого предателя, он искал выхода».[225] Неонила Михайловна отмечала, что о предательстве Сергея Петровича ей стало известно многим позже его явки с повинной. «Открывая мне тайну, ставшую уже явной, М.Н. Ошанина, удивляясь ловкости Дегаева, сказала, что даже работавшие с ним революционеры не заподозрили его в предательстве, из России ничего не сообщалось о подозрении на его счет». [226]

Однако судьбы Дегаева и Судейкина решил его величество Случай.

О сотрудничестве Сергея Петровича с охранкою Фигнеру якобы стало известно от. товарища прокурора Петербургской судебной палаты Добржинского Антона Федоровича!!!

По этому поводу Вера Николаевна писала, что примерно в мае 1883 года в Петропавловской крепости «…Вы узнаете этот почерк?» — спросил Добржинский, положив передо мною особую непереплетенную тетрадку. Я не знала почерка и сказала: «Нет». Тогда он повернул всю тетрадь и указал подпись. Там стояло: Сергей Дегаев, число и месяц. В памяти осталось: 20 ноября, но, должно быть, это была ошибка: типография в Одессе была арестована 18-го, по другим указаниям — 20 декабря.

Затем, развертывая одну страницу за другой, Добржинский указывал мне отдельные места в тетради, другие же прикрывал рукой.

Не оставалось сомнения, предо мною лежал документ величайшей важности: он предавал в руки правительства все, что автор знал из имеющего отношение к партии. Не только сколько-нибудь видные деятели были названы по именам, но и самые малозначительные лица, пособники и укрыватели разоблачались от первого до последнего, поскольку автор доноса имел о них сведения. Военные на севере, на юге были изменнически выданы поголовно: от военной организации не оставалось ничего.

Все наличные силы партии были теперь как на ладони, и все лица, причастные к ней, отныне находились под стеклянным колпаком.

Я была ошеломлена. Дегаев! И это сделал Дегаев!.. Несколько минут, вскочив с места, я ходила взад и вперед по комнате, в то время как Середа[227] и Добржинский молча перелистывали страницы привезенных фолиантов.

Когда я вернулась на свое место, Добржинский стал показывать мне показания офицеров: Крайского, Маймескулова, Талапиндова и других южан. Каждое начиналось постыдными словами: «Раскаиваясь в своих заблуждениях, сообщая…» и т. д. Раскаивались 35-40-летние мужи. Раскаивался Крайский, в которого я верила, и которого так хотела привлечь в партию, возлагая на него много надежд, как на человека твердого, с характером сильным, который не отступит».[228]

Вероятно, Добржинский продемонстрировал Вере Николаевне показания арестованных офицеров в целях подавления её воли к сопротивлению. А вот «тетрадка с доносами Сергея Петровича», наверное, была сфальсифицирована для того, чтоб побудить Фигнер дать показания против своего преемника — Дегаева. Приём не нов, но наивен и рассчитан на простаков, каковой и оказалась Фигнер.

Если бы Вера Николаевна поразмыслила над происшедшим, то призадумалась бы: с чего бы товарищ прокурор Петербургской судебной палаты, не опасаясь негативных для себя последствий, раскрыл перед нею личность секретного сотрудника полиции; как от жандармов агентурное сообщение в подлиннике попало к прокурору, не имеющему отношения к сыску; отчего это секретное донесение Дегаев подписал своею фамилией, а не псевдонимом и почему оно изложено в «тетрадке».

Как бы там ни было, но именно указанная несогласованность действий предварительного следствия и оперативного подразделения привела к непреднамеренной расшифровке секретного сотрудника Дегаева. При условии, что описанное событие не является плодом творческо-мемуарных фантазий Веры Николаевны!

Как это проверить?

Да очень просто — углубимся в мемуары Фигнер: «…Когда после этого я, — продолжала Фигнер, — в первый раз вышла на свидание, родные поняли, что со мною случилось нечто потрясающее…

Мне хотелось умереть. Хотелось умереть, а надо было жить. Я должна была жить, жить, чтобы быть на суде — этом заключительном акте деятельности активного революционера. Как член Исполнительного комитета, я должна была сказать свое слово — исполнить последний долг, как его исполняли все, кто предварил меня. И, как товарищ тех, кого предал Дегаев, я должна была разделить до конца участь, общую с ними».[229]

Как видим, высказав всё, что думает о негодяе Дегаеве, Вера Николаевна описывает свидание с родственниками, которое ей было предоставлено ещё до суда. Только вот незадача: отчего Фигнер не упомянула, что, дабы обезопасить сотоварищей, она на этом свидании через родичей передала на волю весточку о предательстве Сергея Петровича.

Забыла?

А быть может, Добржинский с тетрадью ей тоже привиделся или Вере Николаевне захотелось лишний раз блеснуть своею осведомлённостью?

Ну да Бог ей судья.

Весьма уважаемый мною Феликс Лурье в книге «Полицейские и провокаторы: политический сыск в России. 1649–1917» утверждал, что наших героев сгубил начальник Одесского ГЖУ полковник А.М. Катанский.

В частности, Феликс Моисеевич написал, что летом 1883 года отец народоволки К.И. Сухомлиной передал дочери рассказ подвыпившего полицейского чиновника — приятеля А.М. Катанского о том, что побег Дегаева из Одесской тюрьмы был подстроен столичной охранкой. Сухомлина об этом сообщила своей подруге по конспирации Серебряковой (Тетельман) Екатерине Александровне (1882–1942),[230] а, возможно, и не только ей. Та в сентябре 1883 года в Женеве всё рассказала Л.А. Тихомирову. Лев Александрович не поверил Серебряковой, заявив, что знает Дегаева много лет. Но Екатерина Александровна проявила бойцовский характер и потребовала очной ставки с Дегаевым, который на свою беду приехал в Женеву к Тихомирову.

13 сентября Серебрякова на даче Льва Александровича в Морнэ под Женевой, основываясь на сообщении Сухомлиной, предъявила Дегаеву обвинение в предательстве. Сергей Петрович всё отрицал. Уже в 1924 году Екатерина Александровна в мемуарах писала, что её муж Эспер Александрович Серебряков рассказал ей, как Тихомиров 14 сентября 1883 года «в Женеве, что называется, прижал Дегаева к стенке. Дегаев ему во всем признался»».[231]

Меня как опера заинтересовал и возмутил такой факт! Как так начальник губернского жандармского управления спьяну разгласил сведения о личности агента!

Начал искать «народоволку К.И. Сухомлину» и её папу, водившего дружбу со столь осведомлённо-болтливыми полицейскими чинами.

Нашёл нечто подобное.

Необоснованно репрессированный в 1938 году и реабилитированный посмертно народоволец Сухомлин Василий Иванович 1860 года рождения, 14 января 1926 года в автобиографии писал: «В декабре произошел арест супругов Дегаевых, хозяев налаженной в Одессе центральной народовольческой типографии. Дегаеву был устроен в январе 1883 г. фиктивный побег, и началась в партии мрачная эпоха так называемой дегаевщины. Весною 83 г. одесситам первым удалось узнать от одного военного, приятеля жандармского полковника КАТАНОВСКОГО, истинную роль Дегаева. Я немедленно сообщил об этом за границу Саловой, а равно и Харьковской местной группе, но последняя отказалась этому поверить, и пришлось связь с нею порвать. Салова и жившие тогда за границей члены Исполнительного Комитета Тихомиров и М. Н. Ошанина нам поверили и в виду создавшегося положения посоветовали одесситам прекратить всякие сношения с Питером и другими организациями, находившимися через Дегаева в руках Судейкина. Летом 83 г. я был вызван в Париж и Женеву, где Ошанина и Тихомиров рассказали мне, что Дегаев явился с покаянной и согласился помочь партии убить Судейкина».[232]