Ванечку Данилова часто обманывали друзья; кто побойчей, те и обманывали. По мелочам, но при каждом удобном случае. У него брали деньги взаймы и не отдавали. Любому отдавали, но не ему. Что-то было в его характере такое, что казалось даже предосудительным отдавать ему долги. Лучший, единственный костюм его, на который он копил деньги полгода, износили всем общежитием и через месяц на какой-то вечеринке непоправимо облили соусом. Он вечно оставался без учебников, потому что его книги кочевали из комнаты в комнату. И библиотека все пять лет точила на него зубы. Помимо всех расписаний его каждую неделю назначали дежурным по общежитию. И прочее, тому подобное. Пустяки, разумеется, но во множестве эти пустяки выливались в некое подобие травли и нещадно терзали его нервы. Ванечка не был безответным агнцем. Он злился, пытался давать сдачи, но это выходило так забавно, что больше напоминало капустник, чем решительное сопротивление. Тем более что в любую минуту Ванечка мог увлечься чем-то новым, рассмеяться и забыть все на свете. Он был так талантлив, что страшно было иногда находиться с ним рядом.
Ванечка Данилов явился перед Кременцовым не смутным пятном, а ярким, живым человеком, с голосом и тенью — это было похоже на галлюцинацию. Они свиделись в радостный день. Они вместе писали курсовую и попутно сочинили, как им казалось, необыкновенный архитектурный проект. Замысел принадлежал, конечно, Ванечке, но Кременцов активно участвовал в разработке и с полным правом готовился разделить лавры триумфатора. Они создали проект «Башни отдохновения». В этой башне было все предусмотрено для того, чтобы человек почувствовал себя беззаботным. С точки зрения формальной логики она представляла собой абсурдное сооружение, вознесенное на сто метров к небу, где торжествовала, как в калейдоскопе, несусветная мешанина форм. Треугольные лопасти стен перемежались эллипсовидными округлостями, острогрудые башенки соседствовали с классическими кубами. Нормальный человек, раз глянув, вполне мог предположить, что это выдумка умалишенного. Кременцову башня снилась по ночам, и сны эти почему-то напоминали эротический бред. Внутри «Башня отдохновения» состояла как бы из нескольких лабиринтов, наложенных друг на друга. Вошедший в нее без сопровождения и лишенный указателей рисковал заблудиться и провести в этой башне остаток дней. Но это не страшно. В ней было множество уютных, на два-три столика буфетов и шикарный ресторан на самой верхотуре. В башне были кинозалы, театральные сцены, бильярдные, игровые площадки, комнаты всевозможных аттракционов и уютные смотровые тупички, где стояли мягкие кушетки и откуда можно было любоваться видами города наедине с любимой.
В тот знаменательный день они встретились, чтобы вместе отправиться к профессору Петину и продемонстрировать ему свою гениальную башню. В последний момент на них пало сомнение. «Может, время сейчас неподходящее? — сказал благоразумный Кременцов. — Может, подождать годик-два? Защитимся, получим дипломы, а тогда уж...» Ванечка его понимал, но у него не было времени ждать. Как раз два месяца назад жена его ушла к физкультурнику, и он спешил доказать ей и себе, что он кое-что стоит. «Нет, — ответил он. — Нам бояться нечего. Если Валериан Павлович нас не поймет, то это ничего не значит. Зато мы себя заявим!» Они себя заявили, уж что-что, а это им удалось. Петин был человек авторитетный, автор двух монографий по теории архитектуры, вдобавок он был известен своими прогрессивными взглядами и добрым, внимательным отношением к молодежи. Он вел у них семинар и часто приглашал студентов к себе домой «запросто на чашку чая». Они, правда, прежде ни разу не воспользовались приглашением. Накануне Кременцов звонил профессору и попросил их принять по важному делу. Петин был предельно любезен и пошутил насчет того, что у нынешних молодых людей все дела не иначе как государственные. Они пришли к нему домой вечером и пробыли у него ровно час. Потом он их выгнал. В прямом смысле слова турнул из квартиры, как двух щенков. Вид проекта, когда Ванечка с лукавой улыбкой развернул его перед ним, сразу ввел профессора в шоковое состояние. Но он мужественно переборол себя и начал вежливо, хотя и с холодным блеском глаз, расспрашивать, а позже разъяснять. Он начал разъяснять им всю неосновательность их творения по-хорошему, издалека, с того, что сейчас, когда страна в разрухе (шел сорок восьмой год), совершенно неуместно талантливым людям заниматься ерундой. Государство тратит деньги на их образование не для того, чтобы они тешились «интеллектуальным онанизмом». Потом он перешел непосредственно к проекту и камня на камне от него не оставил. Рухнули острогрудые башенки, в прах рассыпались изящные кубы, и вся башня, горестно вздохнув, покосилась набок, грозя размозжить головы ее несчастных создателей. Профессор Петин был начитан, сведущ в самых современных течениях архитектурной мысли и обладал незаурядным полемическим даром. Им бы смирно его выслушать, поблагодарить за науку, раскланяться и уйти. Но Ванечка, до глубины души уязвленный, распетушился и полез в нелепый спор, Кременцов за ним. И это было полбеды, но дело в том, что Ванечка, разгорячась, переходил на оскорбления так же легко, как в другое время, восхищенный, произносил слова любви и приязни, тоже перебарщивая. Чувство меры не было присуще его характеру. С обеих сторон посыпались словечки вроде: «воинствующая бездарность», «рутинер», «враг прогресса», да и похлеще. Наконец Ванечка произнес страшную фразу. Он сказал: «Вы, Валериан Павлович, приобрели свой авторитет в науке дешевыми средствами, благодаря умению пустопорожнего витийства, в сущности, вы ничем не отличаетесь от лакействующего официанта». После этого начавший заикаться Петин их выгнал, чуть ли не вытолкал взашей. Не было потом в течение трех лет публичного выступления профессора, в котором бы он кстати и некстати не помянул их обоих добрым, тихим словом. Сначала он называл их пофамильно, а позже начал путать со многими своими обидчиками и оппонентами, но если он произносил сакраментальную фразу: «Есть еще особи в нашем благородном деле, которые...» — они уже знали, кого бы он сейчас ни принялся раздраконивать, какой бы ярлык на беднягу ни повесил, речь пойдет именно о них и об их злосчастном проекте «Башни отдохновения».
У Ванечки Данилова были фантастические замыслы, некоторыми он делился с Тимофеем, но даже он, его друг и соратник, не верил, к примеру, в мечту о «летающем поселке», который Ванечка собирался возвести в горах Кавказа. Впрочем, когда Ванечка об этом рассказывал, когда его бесстрашный ум находил и громоздил друг на друга убедительнейшие доводы, пусть противоречащие здравому смыслу, все казалось возможным. Но стоило Кременцову остаться одному, стоило освободиться от гипноза Ванечкиного метеорического мифотворчества, как он начинал сомневаться и с грустью думать, что друг его, кажется, впал в опаснейшее из заблуждений — искренне поверил в возможную материализацию утопий. Ваня Данилов жил трудно. По распределению, тоже не без помощи Петина, он попал в глухую контору, которая в основном занималась проектированием хозяйственных и подсобных помещений для сельской местности. Там работали угрюмые люди пожилого возраста, уже ничего хорошего не ожидавшие от жизни и озабоченные единственно тем, чтобы успешно и без проколов дотянуть до пенсии. Ванечка в этой конторе задыхался, потеряв перспективу, отчаялся. Хотя, надо сказать, в коллективе его полюбили за добрый нрав и отзывчивое сердце. Ему давали дельные советы, но он, ослепленный тоской, с подрезанными, как он думал, навсегда крыльями, никого не слушал, опять начал куролесить и выпивать и года два провел в бессмысленном топтании на месте.
Ванечка не отомстил профессору Петину и ничего не успел сделать такого, чтобы остаться в памяти грядущих поколений. Рак лимфатических желез сожрал его ровно за девять месяцев. Ни облучение, ни операция не помогли. Как больно он помирал. Кременцов провел с ним одну из последних ночей. Ванечка стонал, требовал вызвать врача и сделать укол, клял все на свете, глаза его на исхудавшем, маленьком личике выражали невыносимую муку. В редкие минуты, когда боль отступала, он молча ловил ртом воздух, последние свои глотки, которыми мог насладиться, и только один раз сказал, что ему жаль помирать так рано, да вдобавок весной.
