— Приходила сестра и сделала мне укол, — доложила Кира. — А у вас что новенького? У вас какой-то вид, на себя непохожий.

Кременцов, залюбовавшись ее задорной, совсем домашней улыбкой, на мгновение забыл о своих опасениях.

— Что может быть новенького у меня? Вот покушать принес. Икорка тут, то да се.

Кира не лежала, как утром, а сидела в постели, откинувшись на подушку, одеяло перед ней было завалено невесть откуда взявшимися журналами.

— Я вот тут подумала, — сказала Кира, — как бы меня не взялась разыскивать милиция. Я ведь с работы не уволилась и отпуск не взяла. Только взяла три дня отгула. Знаете, как было? Я по капризу уехала, как свойственно эмансипированным женщинам. С одной стороны, всякие грязные интриги на службе, нездоровая обстановка. С другой — хотели на мне испытывать новую вакцину, а с третьей — Гришенька мой дорогой, совершенно меня разлюбивший и озверевший. Я вечером, как водится, улеглась в постельку, а он не ложится, сидит смурной и мне знаете что говорит? Мы, говорит, с тобой, Кира, как-то не так живем. Что-то, говорит, между нами разладилось. Вам не тяжело про это слушать, Тимофей Олегович?

— Нет.

— Говорит, все между нами разладилось, и стал такой задумчивый, как греческий философ. Я испугалась и говорю ему: да ты ложись, миленький, утро вечера мудренее, а после все образуется. Но он не лег. Нет, говорит, Кира, нам надо разобраться во всем и решить. А я, Тимофей Олегович, не верю ни в какие разбирательства и не стала с ним разбираться, а сделала вид, что сплю. Сама думаю: чего, ей-богу, я буду мытарить хорошего человека, если он до того дошел, что боится со мной в одну кровать лечь, не разобравшись? Я уеду. Он немного попереживает, а потом найдет себе подходящую девицу, работящую, красивую, которая будет его любить лучше меня. И здоровее будет, и детей ему нарожает. Со мной-то что — одни комплексы. Стоит ли тратить на них единственную жизнь, верно? Так мне его жалко стало, не могу передать. Поверьте, его есть за что любить. А я его довела до того, что у него среди ночи такое бывает страдальческое, серое лицо. И оно давно такое, несколько месяцев. За что ему? И на другой день я уехала. Я вам раньше не рассказывала, а теперь почему-то рассказала. Других причин уезжать у меня не было. Я одна хочу жить, иначе очень скверно. Вот с вами могу жить, потому что вы такой же, как я. Вы никого уже не полюбите. У нас равное положение.

— Я тебя люблю, Кира! — сказал Кременцов.

— Это физиология, — улыбнулась Кира. — Вы это понимаете не хуже меня. Это пройдет. Я вам не опасна.

— Твой муж в городе, — сказал Кременцов. — Он приходил ко мне утром.

Кира недоверчиво сощурила глаза.

— Гриша в городе? Вы не ошиблись? Хотя чего тут удивляться?

— Вот и я тоже не удивился.

— Вам говорили когда-нибудь, Тимофей Олегович, что вы очень остроумный человек?

— Нет, никто не говорил.

Кира задумалась, отвернувшись от него. Он ждал, рассеянно поглядывая в окно. Вспомнил, что с утра ничего не ел. Забавно, что вспомнил именно сейчас, а не в ресторане и не дома. Да он и не вспомнил, а так — в животе слабо уркнуло. Желудок сопротивлялся выходу из режима, но тоже с опозданием. Кременцову показалось, что Кира забыла про него. У нее было мечтательное выражение лица, словно она предполагала скорый праздник.

— Вы можете достать бумагу и ручку? — спросила Кира надменно.

— Ты хочешь позвать его сюда?

— Зачем? Я напишу ему, чтобы он уехал. Не хватало еще ему шататься по больницам.

Кременцова поразило, что настроение ее ничуть не изменилось, и в ее спокойствии он не мог заметить никакого насилия над собой. Или у нее черствое сердце, или она действительно никого не любит. Или она чудовище притворства. Он сходил к сестре и принес лист писчей бумаги. Кира писала записку при нем. Она лишь слегка помедлила, а после набросала несколько строк бестрепетной рукой.

— Как он выглядит?

— Мне трудно судить. Я его первый раз вижу. Он очень хорош собой.

— Ага. Он всем нравится... Вы придете вечером?

— Конечно.

— Ну ступайте, я посплю. — Она отвернулась к стене, поудобнее устроилась и затихла.

— Кира, девочка моя! — окликнул он. — Тебе ничего пока не нужно?

— Я засыпаю. Наверное, они вкололи мне снотворное.

Кременцов поднялся наверх к главному врачу. Он узнал, что кровь у Киры неважная, но такая бывает при многих заболеваниях. Давление низкое, но тоже не катастрофическое. Они немного поговорили об отвлеченных предметах.

— Так мы с тобой в прошлом году и не съездили на рыбалку, — сказал врач.

— Да уж, не собрались, — ответил архитектор.

— А ведь напрасно.

— Чего уж хорошего. Может, на той неделе соберемся?

— Как ты соберешься, я вижу.

— Ты, Миша, меня не ругай. Уж кто другой, но не ты.

— Я тебя не ругаю. Я за тебя скорблю. Впрочем, от этого никто не застрахован.

С Кириной запиской он вернулся домой. Лег не раздеваясь и часик вроде подремал, потом пошел в магазин — надо было хоть молока купить. Желудок уже не бурчал, а скорбно выл. Он побывал в одном магазине, в другом. Везде очереди, везде знакомые. Рад был хоть немного отвлечься. Возвращаясь, издали заметил Новохатова, который выходил из подъезда. Прибавил шагу, но тот свернул за дом. Рысцой Кременцов добежал до угла — никого, пусто. Может, это был и не Новохатов.

Начал ковыряться в замке, дверь распахнулась, сын на пороге.

— Ты разве не уехал? — удивился Кременцов.

— Как видишь.

— Ну и отлично. Сейчас поужинаем. Я пельмени купил. На кухне на столе Кириной записки не было. «Все ясно, — подумал Кременцов. — Значит, это был Новохатов. И значит, записка уже у него. Тем лучше».

— Кто-нибудь приходил? — спросил он.

— Да, папа. Законный муж твоей гостьи.

— А-а. И как же вы с ним поладили? Надеюсь, без эксцессов. Он тебя не бил?

— Папа, папа! Опомнись, образумься! Ну давай же поговорим здраво.

Кременцов не слушал. Он вернулся в прихожую и снова напялил на себя доху. Он пошел в больницу к Кире. Дома ему нечего было делать.

Новохатов закрыл больничный и в тот же день подал заявление об уходе. Новость распространилась мгновенно. Он целый день торжественно просидел за своим столом, бездельничая, выходя изредка в коридор покурить, а к нему поодиночке и группками подходили знакомые и интересовались причинами ухода. Независимо от того, кто это был — пожилые женщины или старые приятели по институту, он всем отвечал одно и то же: надоело. Он выплеснул это свое равнодушное «надоело» сто раз за день. Иным вполне достаточно было такого короткого объяснения, другие пытались вникнуть в суть дела поглубже, но безрезультатно. Дольше всех допытывалась Мария Петровна Кузовлева, председатель профсоюза, в силу своей общественной должности и природного темперамента женщина неугомонная и въедливая. К тому же она была искренне привязана к Новохатову — во многих случаях это был ее незаменимый помощник. Привязанность ее к Новохатову была безответной.

— Гриша, — сказала она, — я намного старше тебя и лучше знаю жизнь. Надеюсь, ты не сомневаешься в моем расположении к тебе? Почему ты уходишь?

— Надоело.

— Это не ответ. Скажи мне настоящую причину, я помогу тебе. Ты мне веришь?

Новохатов сдержанно зевнул.

— Гриша, такими работами, как у нас, не бросаются, как перчатками. Тебе предложили что-нибудь получше?

— Нет.

— Почему же ты решил уйти? Куда?

— Надоело, Мария Петровна.

— Да что надоело-то, что?! Прости меня, но это звучит по меньшей мере легкомысленно. От тебя не ожидала.

— Больше мне нечего сказать, — ответил Новохатов, с тоской взглянув на часы. Еще часа два нужно торчать на службе. И еще предстоял разговор с Трифонюком. Прочитав заявление, Виталий Исмаилович насторожился, долго смотрел на скучающего Новохатова, ища подвоха, задал сакраментальный вопрос «Почему?», услышал безразличное «Надоело!» и велел идти спокойно работать, сказав, что вызовет ближе к вечеру.