— Я в этом мало смыслю, — усмехнулся Тимофей Олегович, пытаясь сразу затушить полыхнувшую в нем злость, вызванную, как ни странно, тем, что Бурков высказал мысль, необыкновенно ему близкую, потому и прозвучала она в устах старого фарисея как циничная насмешка. Чтобы отвлечься, Кременцов взял яблоко и начал срезать с него кожуру.

— Врешь, Тимофей! — неожиданно громко выкрикнул Бурков, и было такое впечатление, что он шарахнул кулаком по столику, на самом деле он только чуть подался вперед. — Ох, врешь! Уж как раз в этом-то ты смыслишь побольше моего. Иначе зачем бы тебе всю жизнь прозябать в провинции?

— Город Н. не провинция.

— Милый мой! Ближе к старости так хочется искренности, простоты. А ее нету. Где ее взять, если даже такие, как ты, делают вид, что ничего не произошло, время над нами не властно и мы по-прежнему заняты проблемами государственного масштаба. Может, и заняты — да. Как? С какой душой? Мы с тобой битый час сидим, по-хорошему сидим, а я от тебя ни одного человеческого слова не услышал. Стена между нами. Ты же сам чувствуешь.

Кременцов, сморщившись, откусил яблоко, прожевал и проглотил. Он расслышал наконец в голосе Буркова знакомые, вкрадчивые нотки, так змея посверкивает язычком, прежде чем ужалить, и это словно смягчило клокотавшую в нем неприязнь к этому резонеру, когда-то легко перешагивавшему через головы товарищей, добившемуся немалых успехов на избранном поприще, а теперь, по настроению, тешащему себя испусканием сентиментальных соплей. И ведь был момент, вот минут десять назад был такой момент, когда Кременцов чуть не попался на эту удочку и не начал благородно и жеманно подсюсюкивать. То-то бы посмеялся потом над ним многоопытный гробокопатель.

— Молчишь? — недоуменно спросил Бурков. — Нечего тебе сказать. А я ведь знаю, почему ты околачиваешься в провинции. Оттуда наша мышиная возня виднее, и наша грязь заметнее, и самому так легко чистеньким остаться. А это, наверное, так приятно — чувствовать себя чистеньким. Разве я не прав?.. Вижу, вижу, Тима, не желаешь снисходить. Мельчить не желаешь. А я вот к тебе снисхожу, хотя тоже мог бы строить из себя рыцаря Печального Образа... Ну, так что за бумагу я должен подписать?

Кременцов рассказал. Коротко, отрепетированно. Бурков поддакивал, сочувственно кивал. Задал только один вопрос:

— А почему, Тима, вы у себя на месте это не решили? Зачем в Москву везете проект?

Конечно, попал своим вопросом в точку, в больное, стыдное место попал. И спросил нарочно, чтобы уязвить, задеть. Правила, по которым любой мало-мальски неординарный проект для верности согласовывали в Москве, были ему известны лучше, чем кому-либо другому. Может, он их сам и создал. Или такие, как он, стремящиеся заколотить всякую лазейку, через которую можно бы было их обойти. Чем меньше таких лазеек, тем больше их реальная власть, а значит, крепче авторитет и положение. Кременцова вопрос не удивил и не застал врасплох. Угадав под одутловатой маской старого товарища прежний, гремучий оскал, он и сам помолодел. Они оба помолодели и теперь вели игру на равных. Возбужденные, настороженные. Забывшие, что ночь на дворе. По правилам игры как раз и подразумевалось, что тот, от кого зависит решение, задает вопросы, на которые сам знает ответ, Вроде бы слегка экзаменует.

— Приехал я за твоей подписью, Федор Данилович, — добродушно ответил Кременцов, — чтобы подстраховаться. Потом — ты всегда благоволил к новому, современному. Это всем известно. Скольким талантам ты не дал пропасть втуне.

— Вон ты как заговорил! — Бурков сдержанно рассмеялся. — Ну а тебе лично зачем понадобился этот архивный проект, Тимофей? Поздней славы ищешь? Что ты с ней будешь делать?

Сейчас они оба словно балансировали на тонком канате над пропастью. Чуть шелохнет ветерок — кто-нибудь обязательно свалится первый. «Свалюсь я, и проект лопнет!» — отстранение подумал Кременцов, последним усилием сдерживая душащий его гнев.

— Какая там слава, Федор, опомнись! Да и не мой это проект.

— Не твой разве?

— Ребята, которые над ним работали, состариться успели. А само здание уж, видно, их дети будут возводить, судя по темпам. Но ведь это не важно. Главное, в городе появится дом, который люди будут показывать туристам, возле него молодежь станет назначать любовные свидания.

— Ты в этом уверен?

— Чего бы иначе я к тебе приехал?

Бурков ссутулился, взглянул на часы и зевнул. Или ему стало скучно, или иссяк запас его дневной энергии. Кременцов готовно подхватился:

— Да уж засиделись мы с тобой нынче.

— Ничего. Не каждый день встречаемся с друзьями юности... Да-а. Однако твою бумагу я, Тима, единолично подписать не могу. Всей бы душой, но не могу. Надо проконсультироваться с товарищами.

— Ах, с товарищами! — огорчился Кременцов.

— Ну да, с компетентными товарищами. Существует такой порядок. Я в управлении не царь и не бог. А тебе-то чего волноваться, Тима, раз проект не твой, раз ты обыкновенный ходатай?

Бурков откровенно издевался, головку склонил набок и с любопытством ждал, что ответит Кременцов. Похож был на расшалившегося мальчишку. Тимофей Олегович не сказал ничего. Он рот боялся открыть, чтобы оттуда не хлынули потоки брани, подступившие к горлу. Идя к Буркову, он предполагал самое худшее, что тот заартачится, потянет волынку, но на такое наглое глумление не думал нарваться. Он встал и пошел в коридор к вешалке. На ходу, бесясь, никак не мог втиснуть бумаги в портфель. Бурков его догнал, деликатно окликнул:

— Ты что, Тима, расстроился?

Он и вдогонку тешился. Кременцов обернулся к нему, дружелюбно сказал:

— А ведь тебя, Федя, скоро турнут с насиженного местечка. Кончилось твое время. Ты это чувствуешь, вот и безумствуешь напоследок, стараешься хоть кого-нибудь еще куснуть побольнее. На скорпиона ты похож, Федя!

Он влез в плащ, начал возиться с собачкой дверного замка.

— Ничего ты не понял, Тимофей! — обронил ему в спину Бурков. Тихо обронил, слабо, точно терпя великий урон.

Тимофей Олегович вымахнул на лестничную клетку, подошел к лифту, кнопку вызова нажал, но передумал и попер вниз по ступенькам. Позади шорохнулась дверь. Бурков в халате выскочил следом, крикнул ему в пролет, сверху:

— Тима, подвези завтра бумагу на службу! Я подпишу!

Смешно, право. Гордый, сдержанный Бурков выскакивает на лестницу, ведет себя как истеричная дамочка. Видно, и впрямь конец победителю, конец. Откомандовался, отрапортовал.

Эта мысль не принесла Кременцову удовлетворения. Одна из очередных страниц его жизни сейчас перелистнулась и закрылась, а там вон — и обложку видать.

Радоваться-то нечему, поздно радоваться.

За несколько дней до приезда Кременцова Кире позвонили из поликлиники и велели явиться на прием к доктору Головкову в такой-то день и в такой-то час.

— А зачем мне к нему идти? — глупо спросила Кира.

— Вызывают! — загадочно ответила сотрудница регистратуры.

— А-а, — догадалась Кира. — Наверное, анализы готовы.

Последнее время она чувствовала себя сносно. Вроде бы и голова меньше кружилась, и приступы слабости бывали не столь сокрушительны. Во всяком случае, сознание она не теряла. Но иногда с ней происходили диковинные вещи. Она вдруг, начиная вспоминать, утрачивала последовательность совсем недавних событий. Словно какие-то перегородки памяти рухнули и в ней образовалась чудовищная мешанина. Важные эпизоды и всякие пустячки сплетались в звенящий, гомонящий, громадный клубок, из него не торчало ни одной ниточки, за которую можно бы было уцепиться и размотать все по порядку. Смерть Тихомирова, защита диссертации Башлыкова, покупка нового платья, поездка к Гришиным родителям и совсем уж незначительные события — все виднелось одинаково отчетливо, выпукло, но определить, что за чем следовало, она не могла. Она бы даже не взялась уверенно утверждать, что все это не случилось одновременно, в один и тот же день. Когда Кира сосредоточивалась на этом странном ущербе памяти, то очень пугалась. Однажды она сказала Грише, вымученно улыбаясь: