— Я спать хочу, доча! Может, попозже позвонишь? Ведь у нас три часа ночи.

— Говори сейчас! — Требовательно, властно — что ж, так и до́лжно говорить любящей, заботливой дочери с выживающим из ума отцом. «Кира моложе ее лет на шесть», — подумал Кременцов.

— Ко мне приехала знакомая из Москвы на несколько дней, погостить. И тут, понимаешь, заболела, попала в больницу. Я и сам растерялся. Ты, если хочешь, приезжай, буду очень рад. С мужем приезжай, с внучатами. Сколько я их не видел?

— Костика ты вообще не видел... Папа, ты не хочешь сказать мне правду. Почему? Что это за неожиданная знакомая?

Кременцова утомил разговор. Впервые он не рад был слышать голос дочери. И вздрогнул, как от озноба. Он и теперь был одинок, но еще не окончательно, еще за соломинку цеплялся. Не Кира была этой соломинкой, не дети, а то, что жило в нем из прошлого, голоса, которые доносились к нему из смуты воспоминаний. Когда они стихнут, а звук их все глуше, он станет как дерево в пустыне, засыхающее, погруженное корнями в песок, отрезанное от родного леса стужей и ветрами, непреодолимым пространством. От него с хрустом отламывается сук за суком, и некому будет подать ему кружку с водой. Но эта мука недолго, надо полагать, продлится.

— Папа, почему ты молчишь? Ты меня слышишь?! Ты здоров?

— Лена, мне не нравится твой тон.

— И мне не нравится. Но что-то надо делать.

— Жалею об одном, что мало вас порол в детстве. Собственно, вообще не порол. Вот где ошибка.

Он услышал в трубке сдавленный смешок, похожий на хрюканье. И это еще. Он так и не научил ее смеяться по-человечески, а не хрюкать. Он ничему не научил своих детей. Поэтому они вправе не уважать его старость и покой. Но они ошибаются, если вообразили себе, что могут им распоряжаться по своему усмотрению, как поношенной вещью.

— Папа, Вика меня очень напугал. Он умолял меня приехать. Но сейчас это трудно, середина четверти. У нас комиссия из гороно. На минуту не могу отлучиться... В конце концов, ты же умный человек. Неужели ты не понимаешь, какие цели преследуют все эти девицы.

— Приезжайте оба, — сказал Кременцов. — Мужа не бери, он у тебя порядочный человек, не надо его впутывать. А вот Дашку Викешкину прихватите обязательно. Составите документик, пригласите врача и упрячете отца в психушку.

— Папа!

— Это самый надежный вариант. Иначе я непременно женюсь.

— Папа!

— Женюсь и нарожаю кучу кретинистых детей, вроде вас... Все, дорогая, я пошел спать. И прошу тебя, постарайся не звонить по ночам. Твой бред я прекрасно могу выслушать и утром.

— Папка, не смей класть трубку!

Он повесил трубку и пошлепал к себе в постель. Лег на спину и смотрел в темную прорубь окна. Разговор с дочерью недолго занимал его. Он ждал, когда снова придут голоса.

«Любопытно, — думал Тимофей Олегович. — Мне всегда казалось, что я прожил огромную яркую жизнь, насыщенную важными событиями. А где же свершения? Где воплощенное оправдание жизни и обид, нанесенных людям? Жалкая мазня, которую я нагло выставляю? Дома, где жильцы, вероятно, не устают проклинать их создателя? Где хоть одно творение, которое я сумел бы довести до совершенства, до уровня гармонии? Разве бог обделил меня талантом? Да вот как раз и обделил. Вот тут и собака зарыта».

Вздохнув, он поднялся, пошел на кухню и выпил стакан холодного молока. Потом вернулся в спальню и попытался читать, но вскоре отложил книгу.

Наконец он услышал голос. Этот голос, пробив жирную толщу времени, донесся из тех загадочных дней, когда он был молод. Жаром и льдом пахнуло оттуда. Воспоминание предстало перед ним так ярко, будто он по волшебству скинул с себя сорок лет. Он зажмурил глаза от удовольствия. Перед ним стоял Ваня Данилов, дружок незабвенный, с непокрытой, светлой, растрепанной головой. Тот, кому предсказывали большое будущее, художник милостью божьей, его рак сожрал в тридцать лет, он ничего не успел сделать, запутался в клубке личных неустройств, сумасбродствовал, но это после, после... а сейчас, вот он стоит, живой, озаренный весенними лучами. Это он окликнул Кременцова из потусторонней дали, позвал его, чтобы утешить. Ванечку много обманывали, его предала жена, друзья ему изменяли, но он не слишком сокрушался. Он как-то сказал Кременцову: «Мне, Тима, на мой век хватит того, что во мне. То, что приходит извне, — это баловство, это подарок». Жена предала его жестоко. Она стала жить с преподавателем физкультуры Наумом Орешкиным, которого Ванечка не считал за человека. Он его считал эмбрионом с патологически развитой мускулатурой. Так он Считал до того рокового события. Потом, когда его любимая жена вступила в связь с физкультурником, Ванечка сказал: «Нет, в нем что-то есть. Он дьявольски красив. Ты погляди, Тима, на его череп. По нему прошелся резцом гениальный ваятель. В таком черепе не может не найтись хоть одна оригинальная мысль». Физкультурник с Ванечкиной женой жил, но не любил ее. Он любил висеть и раскачиваться на турнике, мчаться по гаревой дорожке и бултыхаться в проруби. В нем действительно что-то было. Но это Кременцов понял впоследствии. Наум Орешкин обожествлял свое тело и сосредоточился на нем, как иной сосредоточивается на поиске смысла бытия. Он тренировал свои мышцы денно и нощно и добился поразительных результатов. Он стал победителем городских соревнований по гимнастике, и когда стоял на пьедестале почета, то плакал от счастья. Он искренне презирал тех студентов, которые не могли уложиться в хилые нормы ГТО. К ним относился и Ваня Данилов. Поэтому физкультурник полагал, что забрать у него жену — это все равно что отнять у ребенка коробок со спичками — даже необходимо. Но он Ванечкину жену не любил. Кременцов, видя, что друг его страдает, решил поговорить с Наумом Орешкиным и, может быть, его испугать. Он пришел к нему в кабинетик, где за грудами спортивного инвентаря не было видно стен, и сказал угрожающе: «Наум Моисеевич, я советую вам по-хорошему, оставьте в покое жену Данилова!» Орешкин, неутомимо сдавливая раз за разом кистевой эспандер, он старался ни минуты не тратить понапрасну, ответил задумчиво и строго: «Пусть придет и возьмет. Она мне не нужна». У него было невзрачное, серенькое личико и глаза выпуклые, как у рыбы. Глаза его отливали оловянным блеском, и понятно было, что уговорить или запугать такого человека так же трудно, как перехватить летящее пушечное ядро. «Только зачем она ему? — добавил Орешкин. — Он же на лыжном кроссе выдохся на пятистах метрах. Где ему сладить с женщиной!» Кременцов повидался и с женой-беглянкой, имя ее он давно забыл. Пышнотелая, красивая девица, которую хотелось непременно ущипнуть. Она была глуповата, вспыльчива и самоуверенна. Если бы лютый враг подбирал Данилову подругу жизни, он не выбрал бы удачней. И вот, потеряв эту женщину, Ванечка впервые закуролесил, неумело, по-юношески, с бравадой, со рвотой. Надо было его выручать. Кременцов сказал пышной девице: «Неужели ты не понимаешь, что твой физкультурник по сравнению с Ваней — нуль? И даже не по сравнению с ним. Он вообще не личность. А Ивана ждут почести и слава. Подумай хотя бы об этом. Ты же женщина, у тебя должна быть житейская сметка». Супруга Данилова была с ним в тот раз предельно откровенна, наверное, ей хотелось поделиться с кем-нибудь своим состоянием, и вдобавок она чувствовала ненадежность своего житья с физкультурником. Она тоже страдала. «Я тебя понимаю, — ответила она. — И ты скорее всего прав. Но что я могу поделать? Я когда его вижу, ну, Наума, то теряю себя. Балдею — и все. Все жилочки трясутся, так я его люблю. Он меня очаровал. Я знаю, он ограниченный, но он — мужчина. От него за версту пахнет мужчиной!» — «А Ваня не мужчина?» — спросил Кременцов. «Ванечка — нежный, добрый, — снисходительно сказала толстушка. — Но он не мужчина. Он добродетельный муж, но не мужчина. Любую женщину спроси, она тебе объяснит разницу».

Кременцов и без объяснений понимал, о чем она говорит. Он рано начал приглядываться к женщинам и относился к ним скептически. Тянулся к ним, но в душу не пускал. Это было в нем от природы. Потом с годами прошло. Он узнал женскую самоотверженность, доброту и безалаберность и начал воспринимать их как наивных, хитреньких, озорных детей, которые потому такие, что им не суждено стать взрослыми. В конечном счете, годам к тридцати пяти, когда он окончательно укрепился в жизни, в нем выработался своеобразный потребительский подход к слабому полу. Он считал, что женщины, если с ними правильно обращаться, не давать им много воли, но и не стеснять чересчур, могут облегчить нашу жизнь, и напротив, если уделять им много внимания и принимать их слишком всерьез, способны поломать любую судьбу и виноваты не будут, потому что не виноват же ребенок, играючи пульнувший вам в глаз из игрушечного пистолета. Кременцов опомнился, когда у него жена умерла и когда он стал думать долгими ночами, что это он вогнал ее в гроб.