Позже он лежал с ней рядом, опустошенный до дна, уткнувшись головой в ее голое плечо. Постель, заправленная еще Кириными руками, безобразно смята, подушки на полу валяются. Шурочка курила и смотрела в потолок. Пепел ссыпался ему на щеку.

— Почему она от тебя ушла, расскажи!

— А чего ей со мной быть? Я бездарен, как валенок.

— Это не причина.

— Других вроде нету. Дай затянуться.

Она сунула ему в рот сигарету. У него на языке вертелись слова благодарности, которые, конечно, прозвучали бы нелепо и стыдно, и он заглотал их вместе с дымом.

— Я еще тогда, на вечере у Башлыкова, заметила, у вас что-то не совсем складно. Уж очень она у тебя своенравная дама.

— Давай лучше не будем о ней говорить.

— Мне показалось, тебе хочется о ней поговорить.

— Уже не хочется.

Она отобрала у него сигарету, которой он чуть не поджег простыню.

— Спи, милый!

— Ты не жалеешь о том, что произошло?

Шурочка сладко изогнулась всем телом.

— Я первый раз изменила мужу. Оказывается, это совсем нетрудно. Даже приятно. Теперь, наверное, пойду по рукам. Я хоть немножко тебе нравлюсь?

— Ты ослепительная женщина.

— Спасибо и на том.

Гриша приподнялся на локте. У него было забавное ощущение, что они не в постели лежат, а разговаривают где-то в казенном месте. Он набрал в руку много ее волос и поднес ко рту. Если бы он мог, он бы ее задушил за то, что она с таким нехорошим смешком назвала Киру «своенравной дамой».

— Ты поживешь у меня? — спросил он утвердительно.

Шурочка удивилась:

— Как это? В каком качестве?

— В качестве приживалки. А то мне и постирать некому.

— Гришка, а ведь ты жуткий хам! Неужели ты и с Кирой так разговаривал?

— Бывало, и поколачивал, если что не по мне.

Шурочка тихонько засмеялась, прижалась к нему, нежно провела пальцами по щекам.

— Спи, страдалец!

— Ладно. А ты рассказывай, что там у тебя с переводом в Москву.

— Как будто тебе это интересно...

Она все же начала рассказывать, увлеклась, но его сознание уже меркло. Впервые за многие дни он уснул без снотворного, глубоко и сытно.

Утром, проснувшись, он услышал Шурочкино щебетание. Она что-то напевала на кухне кисленьким голоском. Новохатов поглядел в себя. Там было беззвучно и мертво, как в выжженном поселке. Боль где-то притаилась, но не ушла. Она даже не уменьшилась, а именно притаилась, как затихает нерв в воспаленном зубе. Но это временное отступление боли все же вселяло надежду.

Шурочка, затянутая в халатик его жены, жарила картошку. Стол был накрыт к завтраку. Его смутила безмятежность улыбки, какой она его встретила. Эта улыбка была похожа на озерную гладь в безветренную погоду.

— Умойся, соня, и садись завтракать! — сказала Шурочка точно с таким выражением приветливости и спокойствия, будто она эти слова говорила ему по утрам сто лет подряд.

— А халатик как по тебе сшит, — похвалил ее Гриша.

Он встал под душ и минут пять слепо мылил грудь, руки, истово скребся мочалкой. Попытался представить, как бы повела себя Кира, войди она сейчас в квартиру. Скорее всего, она повела бы себя с достоинством, тонко, сделала бы вид, что ничего особенного не заметила. Он был сам себе противен, и это доставляло ему непонятную усладу. «Шурочка — хорошая баба, — подумал он. — Мы с ней в два счета уживемся. Но зачем? Хотя, впрочем, у нее муж, кажется, и ребенок. Ребенка я потом усыновлю».

— У тебя кто народился, я не помню, мальчик или, девочка? — спросил он, выйдя из ванной.

— Мальчик. А тебе зачем?

— Да так.

Когда она наливала кофе, он обнял ее за талию, почесался головой о ее бок. За окном падал снег. Крыши и асфальт лаково блестели. Гриша, меланхолично глядя в окно, съел две тарелки картошки, залитой яйцами и заправленной зеленым луком. Выпил две кружки кофе. Ему понравилось, что он так много съел и его не затошнило.

— Гриша, а я ведь правда, если ты хочешь, могу у тебя остаться.

— Оставайся.

— Тебе будет легче со мной?

— Не знаю, Шурочка. Мне вообще-то и так не тяжело. С чего ты взяла, что мне тяжело? Просто я думаю: а почему бы нам с тобой не пожить наконец вместе? У нас же к этому еще в институте дело шло. Если я не путаю.

Она взялась прикуривать и никак не могла зажечь спичку, коробок отсырел. И только тут он вдруг осознал, какого труда ей, бедняжке, стоит казаться хладнокровной. Он дикую, несусветную затеял забаву, тянет за собой в омут живого человека, почему-то безрассудно поддающегося на его уловки. Ему-то теперь, конечно, все как с гуся вода, но ей-то, ей, матери и верной доселе супруге, каково! Какой ей резон ставить под удар собственное устоявшееся положение, собственную судьбу, которой, судя по всему, она вполне довольна? Не ради же того только, чтобы спать с ним в Кириной постели и готовить ему по утрам завтрак. Проблеск раскаяния наждачной пилкой коснулся его сумеречного сознания, и он поспешил рассеять недоразумение:

— Впрочем, Шура, смотри сама. Я за свои слова и поступки, кажется, отвечать уже не могу. А уж ты трезвым умом прикинь, стоит ли нам затеваться. Я тебе за сегодняшнюю ночь страшно благодарен. Может, и достаточно? А то нас общество осудит, и в том числе твой муж, если узнает. Такие вещи обязательно рано или поздно узнаются.

Как она была естественна и беспомощна в этом застиранном халатике, непричесанная, ненакрашенная, поднявшая на него глаза, полные мольбы. Завлажневший взгляд как дрожание еловых веток. Вот она — боль! Он ее сразу узнал. Не одному ему плохо, вон там напротив — боль и жуть, неизвестно отчего высекшиеся на девичьем лике. Та, чужая боль потянула к себе его мутное саднение, его душевный надрыв — смягчила, утешила его собственную скорбь.

— Я теперь не смогу уйти от тебя так просто, — сказала Шурочка.

— Почему?

— Хотя бы потому, что ты сейчас слепой и слабый. Тебя легко убить.

— Ошибаешься, — возразил Новохатов. — Как раз теперь я по-настоящему окреп. У меня не осталось живого места, куда можно уколоть или ударить. Я все равно ничего не почувствую. Хочешь, скажу тебе правду? Мне все равно, останешься ты или нет. Я ведь тебя не люблю ни капли. Для меня все люди безразличны, и Кира, которая меня бросила, больше для меня не существует. От нее только угар остался в душе. Не знаю, как будет завтра, но сегодня это так. Мне никто и ничто не нужно. Женщин, наверное, тянет на пепелище. Поэтому ты и здесь. Но лучше тебе уйти.

— Я останусь, — холодно сказала Шурочка. — Пока тебе не надоем, я останусь. А что я с того буду иметь, уж это мое личное дело.

Они стали жить, как муж с женой. Все дни, пока Новохатов был на больничном, Шурочка с утра уезжала по своим делам, на работу, а Гриша отправлялся бродить по Москве. Он делал так: садился в первый попавшийся автобус и ехал куда глаза глядят. Если что-нибудь привлекало его внимание — необычный дом, вывеска магазина, улица, он сходил. Часа по два, по три бродил по улицам, заглядывал в разные торговые точки, пил кофе в грязноватых забегаловках, баловался пивком и сосисками в пивбарах, нырял в подвернувшийся кинотеатр, но редко досматривал фильм до конца. Заговаривал с незнакомыми людьми — продавщицами, прохожими, смазливыми одинокими девушками, стариками, подсаживался где-нибудь в скверике к доминошникам и с азартом забивал «козла». Никогда прежде он не жил так беззаботно и раскованно. И сожалел лишь о том, что не подозревал раньше о прелести подобного времяпровождения. Ни с кем и ни с чем не связанный, он впервые испытывал головокружительное чувство свободы, словно детство к нему вернулось и осветило все вокруг невинной улыбкой. Когда уставал и начинали легко, приятно гудеть ноги, возвращался домой, разогревал приготовленную Шурочкой еду, обедал в одиночестве и валился на кровать с книжкой в руке. Но читать долго не мог, засыпал. Спал самозабвенно, с протяжными, ласковыми сновидениями, которые научился контролировать и вызывать по собственному желанию. Лишь только ему начинало сниться что-то глухое, недужное, он тут же просыпался, переворачивался на другой бок и усилием воображения вызывал иные, волнующие, радостные картины. Будила его обыкновенно Шурочка, на телефонные звонки он не отвечал. Она врывалась в квартиру веселая, взбудораженная, отпирала дверь своим ключом (ключом Киры), подбегала к нему, истомно потягивающемуся со сна, тормошила, рассказывала о каких-то дневных пустяках и, бывало и так, не успев ничего досказать, торопливо, рвя кнопки, стягивала с себя платье и падала к нему в объятья.