«Какая чушь, — негодовал Новохатов. — Что-что, а высшие курсы демагогии вы все успели закончить. О хлебе насущном! Да на ваше поколение выпали величайшие открытия в науке. Ренессанс физики, биологии, медицины Тебе ли жаловаться, благополучный страдалец!»

Вслух он сказал:

— Но сейчас, слава богу, все трудности позади.

— Я этого не говорил. Ох, Новохатов, неужели вы не понимаете, что ирония как способ выражения мыслей непродуктивна... Трудности, конечно, есть, и их достаточно. Но все же сейчас талантливому человеку в науке легче пробиться и себя доказать. Разве не так?

— Талантливому человеку легко только в могиле, — мрачно отозвался Новохатов. — Так было во все времена. Правда, бывают состояния общества, когда слишком легко живется бездарностям.

Виталий Исмаилович не первый раз заводил с ним задушевные разговоры, но он не верил в его благожелательное сюсюканье. Не верил хотя бы потому, что Трифонюк появился в Москве и в их институте по мощной протекции. До того он работал в третьеклассном подмосковном институте в должности старшего научного сотрудника. И вдруг такой небывалый скачок. А это уж известно, как бывает с людьми, если их за уши выдергивают, как морковку из грядки, и тащат наверх. Они либо быстро скукоживаются, не выдержав нового уровня обитания, либо окапываются с прочностью железобетонных свай. Похоже, Виталий Исмаилович относился к последним. Он был осторожен и медлителен. Не наживал себе врагов необдуманными поступками и высказываниями и в то же время как-то исподволь, но упорно и последовательно подтягивал довольно разболтанный до него коллектив тугими путами дисциплины. Те сотрудники, которые поопытнее и подальновиднее, быстро к нему прислонились, а те, кто, подобно Новохатову, чересчур дорожили своей мнимой независимостью, продолжали наблюдать и дерзко подтрунивать. Но таких оставалось все меньше, и Новохатов чувствовал, что скоро может оказаться в гордом одиночестве.

Защита происходила в маленьком конференц-зале подведомственного предприятия, туда набилась масса народу. Как на спектакль. Тут Новохатов и увидел собственными глазами, сколько у его друга почитателей и болельщиков. Много их было, молодых, веселых, стремительных. Одно обстоятельство сильно озадачило Новохатова. На защиту пришли многие их бывшие однокурсники, некоторые даже прибыли из других городов. Причем приехали ребята, с которыми сам Новохатов не поддерживал никакой связи, серенькие, в институте неприметные, после распределения канувшие, как ему казалось, в реку забвения. Никуда они не канули, почти все здесь, точно на собственных именинах. С Новохатовым они здоровались сдержанно, а на Кирьяна пялились восхищенно и с какой-то непонятной гордостью. Будто это они его выпестовали, а сейчас по праву разделяли с ним триумф. Только одна девица с роскошными льняными заводями волос, тоненькая, стройненькая, не отходила от Новохатова, примостилась рядышком и уделяла ему не меньше внимания, чем триумфатору. Это была Шурочка Зенькова, генеральская дочка, распределенная, кажется, в Курск. Господи помилуй, да у них с Шурочкой, помнится, был роман на втором курсе! Или даже не роман? Но ведь прошло только шесть-семь лет, а он с трудом восстанавливает в памяти, какого рода отношения их связывали. Что это с ним случилось?

— Кирьян-то, Кирьян! Какой важный, какой серьезный! — шепнула Шурочка, светясь радостным возбуждением.

— Маститым становится. Надо соответствовать.

Башлыков был бледен, то и дело поправлял галстук, затягивая его все туже. Сегодня он позвонил Новохатову в шесть утра, сообщил, что они с женой никак не могут решить, надеть ли ему костюм или идти на защиту в свитере, который он не снимал еще с института. В свитере ему будет удобнее, но в новом костюме вроде представительнее. Что думает по этому поводу Гриша? Новохатов, лютый спросонья, посоветовал другу облачиться во фрак, а на безмозглую башку намотать чалму, чтобы замаскировать ослиные уши. Башлыкова его совет успокоил и просветлил, на защиту он явился в мешковатом, зато с иголочки, новом костюме-тройке заунывно зеленоватого цвета.

Начинать не торопились, кто-то, облеченный властью, запаздывал.

— Ну и как там, в Курске, житье-бытье? — спросил Новохатов у Шурочки наугад.

— Милый город. Не Москва, конечно, но...

— Замуж-то выскочила? — Новохатов не был уверен, что Шурочка еще в институте не сделала этого решительного шага, но спросил, чтобы обозначить заинтересованность в судьбе бывшей подруги (или возлюбленной?).

— Выскочила, Гриша, выскочила. Не засиделась в девках. А ты на это рассчитывал?

— И ребеночка завела?

— Да, родила сыночка.

— И с кем он сейчас?

— И не спрашивай. Со свекровью. Я так переживаю. Прямо ругаю себя последними словами. Свекровь такая нескладеха. За ней самой надо приглядывать. Но уж очень мне хотелось всех вас повидать. Да я ведь только на один день прилетела.

Она взглянула на него не то чтобы многозначительно, но коварно. И он вспомнил наконец. Шурочка Зенькова была продувная бестия. Да, он вспомнил. Они как-то полночи простояли в подъезде, и он ее домогался. Она сначала сказала, что родители уехали на дачу, на генеральскую дачу, а после, под завязку, когда сама изнемогла от поцелуев, вдруг заявила, что дома бабушка, специально оставленная блюсти ее девичью честь и неосведомленность. Она Гришу к себе домой не пустила, но и надежды не лишила. Затяжно, около месяца, разыгрывали они головокружительный любовный дебют, и все шло к тому, чтобы им по взаимному влечению отдаться наплыву страсти, чтобы соединиться, может быть, навек. А потом Гриша познакомился с Кирой Никитиной.

В тот день, сам того не подозревая, он отрекся от всех прежних своих увлечений и шагнул в иную жизнь.

Кира стояла в очереди за билетами в кинотеатр «Прогресс». Странно было, что такая девушка, цветущая, как тысяча садов, в ковбойке и джинсах, стояла за билетами одна. Гриша пристроился сбоку и поинтересовался, хороший ли собираются показывать фильм. Девушка с готовностью объяснила, что она фильм не смотрела и поэтому не может сказать, хороший он или плохой. Но итальянский режиссер, который ставил фильм, вообще-то очень талантливый и известный. Гриша, получив подробный ответ, оживился.

— Этого режиссера я знаю, — сказал он. — Этот режиссер не лыком шит. Я какую-то его картину смотрел дважды. Там еще девушку изнасиловали, а после ее в стену замуровали. Комедия такая была. Вы не помните разве?

Девушка, впоследствии оказавшаяся его суженой, холодно заметила:

— Нет, не помню.

Он понял, что не угодил своей остротой об изнасилованной девушке, и попытался перестроиться на ходу:

— Я не сторонник натурализма в искусстве. Мне больше по душе советские фильмы сороковых годов. То ли дело «Свинарка и пастух». Смотришь — и на душе теплеет. Верно?

— Вы хотите со мной познакомиться? — спросила девушка, не отводя от него внимательных глаз.

— Очень хочу!

— Но для этого совсем не обязательно нести всякую ахинею. Вам взять билет?

Он радостно что-то закудахтал, толком не понимая, что происходит. Он впервые в жизни так ловко и необратимо выпал из обыкновенного течения времени. Нет, он не влюбился в Киру Никитину с первого взгляда, как это иной раз бывает, зато все, что было с ним до этой встречи, оказалось перечеркнуто в сознании жирной черной линией. Мгновенно перечеркнуто. Он даже забыл, что спешит на семинар, где должен выступать с сообщением. И про роман с Шурочкой забыл. То есть не то чтобы он напрочь забыл про все на свете, он ведь не спятил, но чудесным образом обычный порядок вещей сдвинулся, отошел на второстепенный план, а главным стало, наиважнейшим и жизненно необходимым, пойти в кино с этой незнакомой изумительной девушкой, сесть с ней рядом в зале и нетерпеливо ждать, пока потушат свет. Когда свет потушили, он схватил ее руку и крепко сжал. Его действия с этой минуты диктовались не разумом, а таинственной и мощной интуицией, которой следовало беспрекословно подчиняться, чтобы не попасть впросак.