Если не приходилось заботиться об отправке мебели и посуды в Блуа, где будущие супруги должны были поселиться в полностью обставленном доме, доставшемся Бернару от родителей, за несколько лет до этого по обоюдному согласию ушедших каждый в свой монастырь, зато нужно было приготовить для отправки туда специально вышитое белье из приданого новобрачной, ее личные вещи, книги, гардероб. Все это заняло много кофров. После свадьбы предстояло отправить туда же обычно многочисленные подарки, по традиции доставлявшиеся молодым на следующий день после торжества.

Так как в круг знакомых Брюнелей входили буквально все ювелиры, суконщики и галантерейщики столицы, не говоря уже о тех, которые должны были приехать по приглашению Бернара из Турени, на свадьбе должно было собраться очень много народу.

Пришлось нанять лакеев для прислуживания многочисленным приглашенным, плотников для сооружения огромных столов на козлах на открытом воздухе для торжественного обеда, и оставалось лишь надеяться на то, что Господь пошлет в назначенный день хорошую погоду.

Со своей стороны Арно занялся подыскиванием лучших менестрелей и музыкантов Парижа.

Под предлогом необходимости обсудить с каноником Клютэном подробности службы, которая должна была быть совершена с большой помпой в церкви Сен Жермен-де-л'Осьеруа, Матильда выбрала время, несмотря на всю эту суматоху в доме, не только навестить, как обычно по четвергам, сестер Центральной больницы, но и зайти к нему в пристройку собора Парижской Богоматери.

Она рассказала канонику о своих снах, приснившихся ей зимой, склонивших ее к мысли о близкой смерти.

— Вы знаете, что я не боюсь смертного часа, но хотела бы привести себя в порядок перед встречей с Господом! Что вы мне посоветуете?

Каноник выслушал ее не прерывая.

— Сказано, что нам не дано знать ни дня, ни часа, — заметил он спокойно, когда Матильда умолкла. — Не кажется ли вам, племянница, с вашей стороны слишком самонадеянным допускать мысль о возможности нарушения божественных принципов вам в угоду?

— В обоих этих сновидениях все казалось таким ясным, дядя, что я не могу думать…

— Действительно, пророкам, некоторым крупным мистикам порой ниспосылались конкретные откровения по поводу их будущего. Но, скажите по совести, у вас есть такое чувство, что вы принадлежите к их священной когорте?

Он улыбался.

— Вы не принимаете меня всерьез, дядя!

— Не в этих обстоятельствах, Матильда. Да, действительно, мне не кажется, что я должен согласиться с таким самовозвеличиванием, которое, как мне думается, не имеет достаточных оснований.

— Я такая жалкая христианка, барахтаюсь в трясине своих несовершенств и слабостей…

— Я не так требователен по отношению к вам, как вы сами, дочь моя. Мне представляется, что вы сумели выполнить свой долг там, где поставил вас Бог.

— Я так уклонялась, так часто протестовала, проявила столько малодушия и колебаний, боясь подчиниться Его воле! Поэтому я хотела бы подготовиться к хорошей смерти.

— Достойная смерть не больше чем конец, венчающий достойную жизнь. Всю нашу жизнь, день за днем, мы, каждый по-своему, шагаем к моменту истины. Перестаньте терзаться, дочь моя. Просто продолжайте делать свои обычные дела. Однако вам ничто не мешает прийти ко мне с более глубокой исповедью до праздника Успения Богоматери Марии. Вы должны также причаститься, как и каждый год, придя на следующий день к обедне. Во всем же остальном, поверьте мне, вам следует блюсти себя, как вы это делали всегда, в уважении к ближним и в любви к Господу. Не думаю, чтобы от вас требовалось что-либо другое. Самонадеянно желать быть безупречным. Мы такими никогда не будем!

Расставаясь с племянницей, каноник осведомился о Флори.

При встречах с ним после приезда в Париж молодая женщина рассказала ему о смерти Гийома и обо всем, что за нею последовало. Матильде это было известно.

— Она ожидает решения мужа, — сказала она, — и мучается страшно. Я не знаю, что с нею станется, если он откажется помириться с нею.

— Надо молиться о том, чтобы он простил ее. Я от всей души желаю, чтобы их взаимная привязанность преодолела это последнее препятствие. Уже преодолено так много других!

Июль истек, и начался отсчет непохожих один на другой августовских дней с чередованием гроз и резких повышений температуры.

Чтобы к моменту торжества сад был в лучшем виде, в нем вовсю трудились садовник с помощниками: поливали, подрезали, выпалывали сорняки, ухаживали за цветами, проявляя терпение, которому так превосходно научила своих служителей природа.

Подгоняемые кропотливостью своей работы и краткостью отведенного для нее времени, буквально не разгибались вышивальщицы и швеи, шившие с большой тщательностью камзол для новобрачной.

Обычай требовал, чтобы все в доме были одеты в таких случаях во все новое; все женщины семьи занимались своими туалетами, костюмами для детей и одеждой для прислуги.

Одна старушка, для которой это занятие было почти профессией, ходила из одного дома в другой по всему городу, приглашая на свадьбу.

В доме начищали кухонную посуду, до блеска полировали мебель и натирали полы.

Тишина наступала лишь по вечерам, когда все старались расположиться под липами отдохнуть в их тени, поболтать и посплетничать.

Находившаяся в центре этой суматохи Матильда находила убежище у Джунии с Тибо. Они являли собою островок покоя, законченного счастья, которого сами были и творцами, и потребителями. В их присутствии человек наслаждается почти совершенной безмятежностью.

Ребенок, которому едва исполнилось четыре месяца, был прелестным. Лицо с матовой кожей сияло широко раскрытыми крупными темно-синими глазами. Казалось, в них отражалось летнее небо в тот волнующий час, когда в вечернем мраке бархат сумерек смешивается с его шелковой синевой.

Вся семья была у ног этого крепкого, веселого созерцателя открывавшегося ему мира.

Джуния занималась им самозабвенно. Отказавшись от кормилицы для сына, она посвящала ему себя безраздельно. Все ее время уходило на то, чтобы его кормить, мыть, протирать благовониями, баюкать, играть, смеяться и спать рядом с ним. В самые обычные материнские заботы она вносила рвение, восхищавшее Арно.

Матильда разделяла его восхищение. Каждый вечер она находила время побыть со своим внуком. Невестка встречала ее теплой улыбкой, приободрявшей ее после изнурительных дневных трудов. Она разрывалась между работой на улице Кэнкампуа, заботами о больных, о бедных и одиноких, которых она находила все больше и больше, а также делами, неизбежно требовавшими ее внимания, чтобы свадьба прошла хорошо.

Время шло. Август уже перевалил за середину, когда накануне Успения она снова пришла в собор Парижской Богоматери исповедаться своему дяде, как он ей посоветовал. Назавтра, как обычно, она причастилась вместе со всей семьей в церкви Сен Жермен-де-л'Осьеруа. Потом все, кроме Этьена и Бертрана, задержавшихся на ярмарке в Труа, участвовали в религиозной церемонии по поводу Успения и горячо молились матери Спасителя.

На следующий день после праздника Матильда вновь отправилась па работу и поднялась к Джунии несколько позже, чем обычно. Заваленная заказами в мастерской, она изнывала еще и от стоявшей духоты. Погода была очень тяжелой. Близилась очередная гроза. Над островерхими крышами города, задыхавшегося от зноя, громоздились свинцовые, словно подсвеченные серой тучи. Порывистый ветер поднимал песчаные вихри. Жене ювелира казалось, что ее шелковый камзол цвета гиацинта прилипал к телу. Она предвкушала свежую, ароматную ванну, которую рассчитывала принять в этот день пораньше.

— Клянусь святым Иоанном, — использовала любимое выражение Этьена Матильда, — ну и жара! С меня прямо течет!

— Присаживайтесь, мама, отдохните. Я прикажу принести вам чего-нибудь выпить.

В просторном белом кафтане, в котором она чувствовала себя так легко, египтянка с ее грацией и собранностью, подчеркивавшейся каждой мелочью туалета, была воплощением самой свежести.