Жанна, слушавшая родителей, отметила про себя некоторую разницу в тоне их рассказов, но молчала.

Потом заговорили о Кларанс. Если Лодина и сохраняла дорогое ей воспоминание о прошлой дружбе и говорила о юной бенедиктинской монахине только с почтительностью и преданностью, она не проявляла такого жадного интереса к ее жизни, как ко всему, связанному с Флори. Это было молча отмечено Матильдой.

— Я дала бы многое, чтобы с ней повидаться, — сказала молодая женщина, словно бы догадавшись о мыслях свекрови, не спуская глаз со своей старшей дочери Бланш и следя за тем, как она справляется с бланманже, впервые поданным ей за столом взрослых. — Мы с нею были так близки…

— Кларанс при каждой нашей встрече говорила о вас, — сказала Матильда. — Она молится за вас, за нас всех. Она вас любит по-прежнему, это несомненно, но через Господа и в Нем.

— Да, я знаю, мама. Она время от времени пишет мне письма, такие же прекрасные, как послания апостола Павла!

— К счастью, она не может вас услышать, дорогая! — воскликнул Бертран. — Ее скромность не вынесла бы такого сравнения!

Он взял руку жены, сидевшей слева от него, и поцеловал ей пальцы. Между ними царило согласие, правда не безусловное, знавшее порой и потрясения. Властный, в то же время несколько беспокойный и упрямый характер мужа, хотя и жаждущего любви супруги, довольно часто ставил их по разные стороны. Никакого ущерба эти стычки, а порой и насмешки не наносили. Они, разумеется, достаточно сильно любили друг друга, чтобы не переходить границ, и слишком дорожили своим союзом, не допуская даже мысли о том, чтобы подвергнуть его опасности.

— Итак, заключил Бертран, — Флори вновь допущена в круг семьи. Все мы рады этому. Ее отвержение было нашей болью и не могло продолжаться вечно.

— Однако… если бы я не был на пороге смерти… я не уверен, что так скоро вернулся бы к тому, что тяготило нас вот уже семь лет как единственное мыслимое решение. Вероятно, я был бы неправ, — признался метр Брюнель. — Я пришел к этому с опозданием, благодаря вашей матери, которая сразу же почувствовала, что моя болезнь — это благо, которое позволит мне помириться с нашей дочерью.

— Она сильно изменилась?

— Не очень. Она немного похудела… но больше всего поражает не это. Нет. Нечто другое: она стала другой…

Жанна и Мари упивались тем, что при них говорилось. Итак, паршивой овце позволено присоединиться к стаду! Обе девушки делали из этого вывод о том, что семейные связи восторжествовали над самыми худшими препятствиями и что нет такого большого греха, который в конце концов не был бы прощен. По разным причинам, но они обе чувствовали какое-то смутное удовлетворение. Жанна говорила себе, что, если она в один прекрасный день уйдет из дому с Рютбёфом, родители ее не смогут отнестись к ней строже, чем к Флори. Мари была несколько шокирована в своем представлении о чистоте, требуемой от женщин в окружавшем ее мире, но от этого не меньше восхищалась отцом и матерью, способными на такое великодушие.

Подали молодых куропаток в сахаре, с капустой. Метр Брюнель открыл поставленный перед ним ящик с пряностями, ключи от которого всегда хранились в его кармане. Ему нравилось выдавать собственными руками перец, протертый мускатный орех или тмин.

— Еда в Турени так же вкусна, как здесь? — спросил Бертран.

— Да, конечно, сынок. Это край бонвиванов. Там, например, кроме всяких обычных блюд, подают щуку в сливочном масле с кислым вином — это просто чудо!

— Черт побери! Вы разжигаете мой аппетит и желание туда съездить!

— Почему бы и нет? Вы можете поехать вместе со мной в одну из моих поездок, например, во время ярмарочного сезона. Ездили же вы со мной в Шампань или во Фландрию. Пора изменить направление. В конце концов, у вас две сестры на берегах Луары, где, кстати, у нас есть и некоторые деловые связи.

— Мне бы тоже хотелось там побывать, — вставила Лодина.

— Не вижу для этого никаких препятствий, — кивнул метр Брюнель, поднимая свой бокал, чтобы посмотреть на горящие свечи через молодое вино с собственного парижского виноградника. — Смена обстановки всегда полезна.

Все уже принялись за пирожки с яблоками, когда послышался стук у ворот. По мощеному камнем двору простучали каблучки, дверь открылась, и вошла Шарлотта.

— Да хранит вас Господь, мои добрые друзья! Мне хотелось повидать вас, наконец-то вернувшихся домой.

Она была очень бледной в своем плиссированном апостольнике, губы ее дрожали, она была в крайнем волнении.

Матильда шагнула ей навстречу.

— Что случилось? — спросила она, целуя гостью.

Сестра Этьена, обычно такая уравновешенная, так владевшая своими нервами, исторгла из своей груди нечто вроде свистящего стопа:

— Увы! Произошло нечто невероятное, — выдохнула Шарлотта.

Она обвела взглядом семью брата, собралась с силами.

— Вернулся Жирар, — объявила она, словно выстрелила. — Да, вернулся из Испании, после двадцатилетнего отсутствия!

— Так, значит, ваш муж жив?!

— Худ, как скелет, но жив как нельзя живее, уж поверьте мне на слово!

— И давно он уже здесь?

— Свалился с неба как снег на голову, только что, перед обедом.

— Что означает это возвращение через столько лет?

— Как случилось, что он исчез?

— Почему держал вас в полном неведении о своей судьбе столько лет?

— Что он теперь намерен делать?

— А вы, дорогая Шарлотта, что теперь будет с вами?

Золовка Матильды расстегнула серебряную цепочку на воротнике своего плаща и сбросила его.

— Дайте же мне стакан вина, которое вы готовы отведать, — проговорила она. — Поверьте, мне это необходимо, чтобы прийти в себя! Только потом я буду в состоянии ответить на все ваши вопросы.

Уже три дня стоял мороз. Этот первый декабрьский день был холодным, сухим, пронизанным ледяным северным ветром, румянившим щеки, коловшим глаза и раздражавшим нос. Изо рта вырывались клубы пара.

Выйдя из часовни Сент Элуа, где только что была отслужена обедня по поводу ежегодного праздника братства ювелиров, Матильда, несмотря на пальто из толстого драпа на выдровом меху, почувствовала, что дрожит от холода.

— Погода слишком плохая, чтобы вам участвовать в процессии вместе со мною, — сказала она обеим младшим дочерям. — Отправляйтесь домой с Тиберж и Перриной. Отцу я скажу, что, опасаясь за ваше здоровье, запретила вам идти с нами.

— Очень жаль, — сказала Жанна. — Во время службы я узнала среди всех этих людей нескольких моих подружек из монастыря.

— Вы еще успеете с ними встретиться после банкета, на балу, куда вы, разумеется, придете, дорогая дочка. Да в этой толкотне вы и не смогли бы побеседовать как следует, не говоря уже о том, что, дрожа от холода, как сейчас, вместо того чтобы разговаривать, вы просто стучали бы зубами вместе с ними!

Улочка Сент-Элуа была забита народом. Толпа волнами катилась в направлении улиц Барийери и Фэв.

Тем не менее процессия быстро организовалась. Пользуясь своим правом идти в первых рядах, которым они очень гордились, члены братства возглавили кортеж, окружив статую своего покровителя, святого Элуа, которую избранные из них несли на разукрашенных носилках. Это было доверено восьми самым уважаемым в своей профессии людям. Одним из них был Этьен.

В ритме марша колыхались хоругви с нарисованными или вышитыми на них изображениями, с выразительными гербами, с монограммой святого, которые с каждым порывом ветра надувались и щелкали над капорами и капюшонами. За носилками с пением литаний шествовало духовенство со святыми мощами в великолепно сработанной тонкой золотой оправе. Остальные участники процессии, а это были члены семей, друзья, да и просто многочисленные любопытные и нищие, которых привлекает любая церемония, шли следом, толкаясь, работая локтями и громко разговаривая.

Благовонный дым, поднимавшийся от кадил, качавшихся около статуи, литургические песнопения, богатство костюмов ювелиров, надевших свои самые роскошные туалеты, сливались в торжество ароматов, музыки, цвета над мерно шагавшими участниками процессии.