Николя отвел на место Мари, осыпая ее, по своему обыкновению, чрезмерными похвалами, и тут же пригласил Матильду.

К девушке обратилась Иоланда:

— Не мужу моему танцевать бы с вами, Мари, а сыну, но он навсегда пригвожден к своей инвалидной постели!

Материнское страдание терзало ее открытой раной.

— Когда я его видела в последний раз, он сочинял утреннюю серенаду, наигрывая мелодию для нее, и казался довольным.

— Он превращает неизбежность в удовлетворение, — вздохнула Иоланда. — Бывают, однако, дни, когда мне случается застать его врасплох за сочинением, и я вижу тогда его красные глаза и печальное лицо.

— Я буду приходить к нему почаще, — предложила Мари в порыве сострадания. — Мы будем говорить о музыке.

— Это не слишком весело при вашей молодости, но для Марка такое проявление дружбы бесценно!

Матильда с Николя закончили каролу. Когда они пробирались через толпу к своим, на плечо жены Этьена положил руку громадный черт в рогатой маске и в красном облачении.

— Вы не откажетесь потанцевать со мною?

Заметив колебание Матильды, вмешался Николя:

— Сатаны следует бояться только тогда, когда он старается убедить нас в том, что его не существует, дорогой друг! Когда же он свободно гуляет между людьми, открыто представая перед их взглядами, бояться его нечего, поверьте мне!

— Пойдемте же, — проговорила заинтригованная Матильда.

Незнакомец увел ее туда, где вилась фарандола. Они тут же принялись танцевать. Воспользовавшись первым же предлогом, незнакомец, увлекая за собой свою партнершу, покинул круг танцующих. Он подвел ее к небольшой лавочке, закрытые ставни на окнах которой были задрапированы цветной тканью.

— Мне нужно с вами поговорить, — проговорил он, снимая маску.

— Жирар!

— А кого бы вы хотели обнаружить под маской дьявола?

— Вы настойчиво стремитесь показать себя хуже, чем в действительности, мой бедный друг! Пожалуйста, пойдемте обратно!

— Нет, нет. Вы меня выслушайте!

— Не намерены ли вы объявить мне, что готовы отказаться от вашего безумия?

— Как я могу от него отказаться?

— Ну, тогда нам не о чем говорить. Я в курсе ваших химер, и уже сказала вам, что о них думаю. Прощайте!

— Нет, так вы не уйдете!

Он попытался схватить ее в объятия.

— Нет!

Прозвенела пощечина. Жирар отпрянул. Матильда удалилась. Она вернулась к своим. Она была во власти справедливого гнева.

— Поистине с сатаной водиться не следует, — сказала она вопросительно посмотревшему на нее Николя, — даже на карнавале!

— Что произошло?

— Ничего. Но этот дьявол просто сумасшедший!

Подошел Этьен:

— Не выпить ли нам чего-нибудь?

В одном из концов торговой галереи Матильда заметила Жанну, танцевавшую старинный танец с Бернаром. У обоих был очень довольный вид.

— Нужно порвать, Флори, другого решения нет.

Больше двух часов продолжался их разговор, и все доводы каноника сводились к одной альтернативе: либо продолжать жить во грехе, губящем душу и пачкающем тело, поставив крест на будущем, либо решиться на разрыв, который сохранит шансы как на вечную жизнь, так и на покой здесь, на земле.

— Я не отрицаю, отец мой, что вы правы, — повторяла Флори, уже не раз выразившая свое согласие с доводами собеседника. — Я и сама пришла к такому же выводу. Но, увы, одно дело — признать необходимость разрыва и совсем другое — реализовать ее! Я боюсь, да, признаюсь перед вами, боюсь жестокости, насилия со стороны человека, вся жизнь которого завязана и словно окована нашей связью.

— Однако ваши слова доказывают, что вы больше не любите его, дочь моя. Никогда не следует называть любовью состояние чувственной покорности, до которой он вас низвел.

— Раз уж я говорю с вами совершенно откровенно, отец мой, признаюсь вам, что никогда не знала, любила ли когда-нибудь его или же нет. С самого начала наших отношений я чувствую себя порабощенной им, но, несмотря на все его воздействие на меня, я никогда не уверена, что удовлетворяю его страсть. В нем живет какая-то неукротимая жадность к наслаждению, которая делает его в равной мере и опасным, и соблазнительным.

— Мне случалось за годы моего служения церкви встречать натуры, ставшие рабами своего инстинкта, и только его одного, которые заставляли сомневаться в конечном предназначении человека, если бы, благодарение Богу, мы не имели бы стольких свидетельств обратного! Я знаю как трудно таких людей в чем-то убедить.

Он провел по своему лицу рукой с выступавшими суставами и выпрямился. Воля, которую выражало его лицо, была не из тех свойств человека, на которые наталкиваются окружающие, а светилась заинтересованностью, движимая единственной заботой служить, силой увлечь за собой того, к кому она обращалась.

— Тем хуже для вас, дочь моя! — снова заговорил он. — Не сердитесь на меня за то, что говорю с вами так жестоко и прямо, но я вижу в самой продолжительности требуемого усилия условие искупления ошибки, серьезность которой скрывать от себя мы не имеем права.

— Я понимаю.

— Так пойдите же до конца в своем рассуждении, Флори, постарайтесь взглянуть на все трезво, если не хотите остаться без защиты в решающий момент: вам предстоит борьба с человеком, сила которого не в смелости, пылкости или влиянии, доказать которые ему нетрудно, но, что более опасно, в искренности чувств, которые он к вам питает.

— Мне никогда этого не сделать. Я нуждаюсь не в трезвости, а в отваге. Я ее плачевно лишена!

— У вас нет смелости даже для того, чтобы освободиться от давящих на вас пут, которые обрекают вас на бесчестное существование?

— Боюсь, что да.

— Даже если бы речь шла о чести, которая одна может вам позволить правильно воспитать такого ребенка, как Агнес?

— Вы коснулись, отец мой, самого больного места!

— Видите, еще не все потеряно! Эта девочка, которую сам Бог поставил на вашем пути, заставит вас стать достойной доверия, которое она к вам питает. Вы не имеете права ее разочаровать.

Флори молчала. И ее гость, и она сама почувствовали, как утекали часы этого февральского дня. Погода была преждевременно мягкой. Уже начинали петь птицы, на склонах холма расцветали фиалки, и весело играл яркий свет солнца. Межсезонье, уже не зима, но еще и не весна, сбивало туринцев с толку. В зале дома по-прежнему горел камин, хотя, по меньшей мере в дневное время, в этом больше и не было необходимости.

Под присмотром Сюзанны Агнес играла на солнце в саду. Именно о ней говорил сначала каноник, как только приехал к Флори. Он поздравил ее с решением взять ребенка. Как с точки зрения доброго дела, так и той спасительной пользы, которую это могло принести ей самой. Только после этого, как бы в логическое продолжение темы удочерения, он заговорил о разрыве.

— Я боюсь того, как поведет себя Гийом, выслушав меня, — вздохнула молодая женщина.

— Это будет трудная минута, дочь моя, я с вами согласен. Но именно в этом-то страхе, который следует преодолеть, в этой борьбе, которую предстоит выдержать, и состоит весь смысл вашего испытания.

Опершись локтями на колени и подперев руками аскетическое лицо, каноник являл Флори образец исключительного внимания.

— Вы сказали мне, что уже больше года не причащались, не причащались в прошлом году и на страстной неделе. Вы намерены и впредь уклоняться от священных таинств? Вы сможете еще долго жить как язычница?

— Вы не дадите мне отпущения грехов?

— Могу ли я это сделать? Вы хорошо знаете, что нет.

Языки пламени пожирали стволы в камине, а отчаяние душу Флори.

Каноник и его маленькая племянница некоторое время сидели молча. Одна боролась с собой, другой молился.

— Все заставляет бояться Гийома, — вновь заговорила молодая женщина, — все! Вы его не знаете, отец мой! Он сейчас исполнен ревности к той нежности, с которой я отношусь к этому ребенку, присутствие которого рядом со мною он принимает лишь насилуя себя… Он ревнует к любому, ко всему миру, к самой своей тени!