Он взял ее за плечи, склонился к лицу, в котором не было ни кровинки.

— Как вы можете оставаться безразличной к такой любви? Разве вы не знаете, что я люблю вас так, как мало кто способен любить? Что для меня не существует ничего, кроме вас, что моя жизнь всего лишь тень вашей? Что ради вас я готов убить человека, отказаться от Бога?

— Гийом!

— Я пугаю вас! Вместо того чтобы разделить мой неистовый порыв, вы испытываете страх передо мною! Это так плачевно! Я раскрываю перед вами все самое сильное, самое истинное, что есть во мне, и это вызывает лишь ваше осуждение и страх!

Она чуть отступила от него, собрала всю свою решимость и сосредоточилась на том, что должна была сказать.

— Прошу вас, друг мой, попытайтесь выслушать меня спокойно. Наша греховная связь увлекла меня гораздо дальше, чем мне хотелось бы, Гийом! Я теперь понимаю, что оказалась неспособной долго выдерживать это жгучее испытание, которому вы меня подвергли.

Она прервалась, голос стал хриплым от с трудом сдерживаемых слез.

— Не подумайте только, что это открытие принесло радость моему сердцу! Ценой долгой борьбы, мучительной боли я была вынуждена признать эту очевидность. Я знаю, что мои слова вызывают у вас жестокое разочарование, мой друг, но в ответ на вашу откровенность я должна быть искренней перед вами. Мы слишком долго и слишком тесно были связаны друг с другом, чтобы лгать друг другу в такой момент, в конце нашего пути…

Хватит ли у нее сил завершить свою исповедь? Высокий силуэт любовника вырисовывался перед нею против света, словно вырезанный, на фоне осеннего убранства природы, золотившего воду в пруду. Боясь прочесть на этом лице с его такими знакомыми чертами приговор, она избегала встречи с его взглядом.

— Вы не ошиблись, упомянув о разбитых надеждах, — продолжала она, овладев собою. — Разве я долгие годы не разрушала своими руками возможность быть счастливой и преуспеть, которую предоставила мне жизнь? Видно, я была создана, чтобы сеять вокруг себя печаль, разочарование и катастрофы… Всем, кто меня любит, приходится страдать, и мне вместе с ними. Все происходит помимо моей воли или, по крайней мере, при моем неумении ее проявить… Вы же видите, Гийом, я не настолько сильна, не настолько способна к борьбе, чтобы и дальше терзаться муками этой связи. Я никогда больше не найду в себе сил предаваться, и впредь этой опасной любви. Она разбивает меня, терзает и привела к тому, что во мне иссякли чувства, которые влекли меня к вам… Это все, что я могу сказать. Действительно, к этому нечего добавить. Эта катастрофа так же мучительна для меня, как и для вас, поверьте мне!

— Она не лишает вас последней надежды, ведь у вас есть замена!

— Она убила меня, опустошила мою душу!

— Что не мешает вам, однако, думать о долгих светлых днях в будущем, свободных от моего разрушительного присутствия!

— Умоляю вас, мой друг, не оскверняйте ни вашим сарказмом, ни непониманием такой необычный опыт, как наш!

— Так, стало быть, это был всего лишь опыт! Это была моя жизнь, которую вы мне даровали! Вы это когда-нибудь понимали?

— Как бы мы ни называли то, что было с нами, Гийом, — это ценность, которую мы должны спасти от разрушения.

— Уехать далеко от вас, Флори, — это медленная смерть, безумие, полный крах!

— А не уехать было бы еще хуже. Я не могу, я не хочу возобновлять наши прошлогодние отношения. У меня больше нет ни желания, ни сил для этого. Ради Бога, взгляните правде в глаза: это было бы адом!

— Я мог бы вас видеть, может быть, снова обладать вами…

— Я была бы в ваших объятиях не больше чем безжизненным телом, жалким существом, которое вам, несомненно, было бы враждебным. Неужели вы хотите этого?

— Вы мне нужны!

— Ошибаетесь. Мне больше нечего вам предложить!

— Я не могу себя убедить в вашем безразличии ко мне! Достаточно мне приблизиться к вам…

Он крепко обнял Флори, искал ее губ.

— Нет!

Это был больше чем отказ, это был мятеж. Гийом так его и понял. Он спрашивал себя, не должен ли взять ее силой, здесь, на этих булыжниках старой прачечной, или же убить ее, чтобы положить конец всему, что заставляло его страдать. Без борьбы, с лицом холодным, как клинок, она просто оттолкнула его. Он положил руки на шею, которую так часто ласкал и где под нежной кожей пульсировала кровь, сама ее жизнь, закрыл глаза и начал сжимать… тут же расслабил пальцы в каком-то почтительном благоговении и отнял свои руки, упавшие как плети.

— Простите меня, дорогая, я схожу с ума, — выдохнул он. И добавил: — Значит, все свершилось!

Флори неловким движением руки поправила складки своей вуали. Ее сотрясала нервная дрожь, но она не проявила слабости, не запросила милости в момент опасности, что позволило ей с возвратившейся уверенностью в себе найти способ подчинить его своей воле.

— Вы еще раз убедили меня в моей правоте, Гийом, — сказала она с непреклонностью слабых, бросающихся в атаку на последнее укрепление, — после того, что произошло, нам действительно не остается ничего, кроме как расстаться.

Чтобы защитить себя, она ударила по самому больному месту, не обращая внимания на его страдание, которое, проявившись вдруг со всей силой, разорвало ей сердце. В порыве, обратном только что толкнувшему ее на эту жестокость, она почувствовала, как ее переполнило непреодолимое сострадание, проникшее в самый корень ее решимости.

— Хотите, Гийом, сделать еще одну попытку? — предложила она, не подумав об этом заранее, с единственной целью отодвинуть срок расплаты, которая представлялась ей ужасной. — Мне жаль, что я так говорила с вами. Между мною и вами это не так просто! Дадим друг другу время — время на размышление. Настаивая на том, чтобы не уезжать отсюда, своей постоянной слежкой вы вынуждаете меня быть беспощадной. Если бы вы согласились уехать на несколько месяцев, необходимых для паузы, на пользу которой я надеюсь, не было бы ничего непоправимого. Дадим успокоиться нашим разногласиям, устояться, проясниться нашим мыслям. А потом будет видно, что делать.

У Гийома был такой вид, словно он только что вернулся откуда-то издалека. Он согласился.

— Я подчиняюсь, — проговорил он, — и уеду завтра же утром так далеко, как вы пожелаете. И буду ждать столько, сколько понадобится. Хотя что касается меня, то нет никаких шансов на то, чтобы мое отношение к вам изменилось… Ладно, я сделаю так, как вам понравится. Путешествие, дела, заботы, чуждые нам обоим, не залечат мою рану, которая становится все глубже с каждой разлукой, с вашим отсутствием. Это не те лекарства, Флори, это паллиативы… тем не менее я приложу все силы, чтобы вытерпеть и это, раз вы оставляете мне надежду…

Он взял руки молодой женщины, благоговейно, с истовостью мольбы поднес их к губам, надолго припал к ним, потом резко отошел от Флори, стремительно пошел к двери и исчез за нею.

Почти сразу же Флори услышала топот взявшей с места в галоп лошади.

По ее щекам лились слезы. Она добилась того, чего хотела, но ценой ужасного открытия: ей по-прежнему был дорог этот человек, и видеть, как он уезжает, было для нее мукой!

Она бросилась на солому, туда, где он сидел, ожидая ее прихода. Разве эта отсрочка, которую она дала ему, оценив степень пожиравшего его возбуждения, не была в действительности отсрочкой и для нее?

Победа не принесла ей ничего, кроме ощущения покинутости, провала… Это чувство доводило до того, что она признавалась себе, что сама с нетерпением ждет момента новой встречи…

Она вернулась домой опустошенная, лишенная всяких чувств, чуждая очарованию золотой осени, ничего не замечавшая вокруг в тупом созерцании перспективы, которая, как ей казалось, будет серой до конца ее жизни.

Следующие дни были ужасными. Она знала, что Гийом далеко. Хотя она и освободилась от своего бремени, это ее не утешало, и она повторяла себе, что, если он вернется, перед нею вечно будет стоять один и тот же выбор: возврат к жизни, полной противоречий, угрызений совести и взрывов, или продолжение одиночества, которое закончится только вместе с концом ее самой.