— Я там обнаружил, что в нас гораздо больше общего с людьми другой веры, чем обычно считают во Франции, — говорил он. — Среди них есть мудрые и образованные люди, прекрасно находящие общий язык с некоторыми из нас. Их цивилизация одна из наиболее утонченных. Мы научились у них искусству жизни. Их влияние на наши нравы стало значительным уже после первой экспедиции Годфура де Буйона в прошлом веке. Очень желательно, чтобы общение между ними и нами расширялось. От этого все только выиграют!

— Вы забываете, сын, что это неверующие люди!

— Действительно, среди них, как, впрочем, и среди нас редко встречаются люди истинно чистой веры. Большинство из тех, с кем я встречался, считают, что у нас нет такой религии, как у них. Некоторые, правда таких немного, обратились в нашу веру, как, например, отец Джунии. Можно также говорить и о взаимной терпимости во время обоих наших походов в страну, где все говорит о Боге!

— Я слышала, однако, что Пророк велит своим приверженцам истреблять христиан.

— Мы уже столько воевали друг с другом! Мне кажется, что и те, и другие устали от этой резни. Раз существует единый Бог, мама, почему бы всем верующим мира не соединиться в поклонении Ему?

— Это время еще не настало!

— Да, конечно, но не следует ли нам делать все для того, чтобы оно наступило как можно скорее?

— Что вы уже и делаете, сын мой, сначала обратив в нашу веру Джунию, а потом и женившись на ней!

Чем больше Матильда узнавала свою египетскую невестку, тем больше к ней привязывалась.

Вдали от родной земли, от своей семьи, друзей, от всего того, что было ее миром так долго, юная супруга Арно очень охотно осваивала французские привычки и образ жизни. Тем не менее, что было вполне естественно, некоторая ностальгия порой брала верх над добрыми чувствами к новой стране. Огромная, очевидная любовь, которую они с мужем питали друг к другу, была способна заменить многое, но не все. Перед своею свекровью она никогда не допускала хоть малейшего намека на свои печали, но Матильда кое о чем догадывалась сама.

Она изо всех сил старалась развлекать этого, как-никак находившегося в изгнании, ребенка. Ей это удавалось бы лишь отчасти, если бы не помощь Жанны, глубоко привязавшейся в Джунии. С восторгом, свойственным как молодости, так и своему темпераменту, она полюбила свою очаровательную ровесницу-невестку.

Упрямство Рютбёфа, по-прежнему избегавшего встречи с нею, хотя он и возобновил отношения с Арно, дружба которого выдержала испытание временем и пространством, несмотря на отъезд в Пьемонт Бернара Фортье, занятого совершенствованием в Италии своих профессиональных знаний и деловыми операциями, освобождали ее от себя самой и от своих чувств. Она воспользовалась этим, чтобы посвятить себя Джунии. Жанна стала советчицей, подругой, чичероне и наставницей молодой женщины, которая была этому рада.

С той поры как они открыли друг в друге общую склонность к духовным ценностям, Жанна пользовалась всяким случаем, чтобы повести жену брата в мастерские миниатюры, к художникам, ходила с ней на концерты, на лекции.

Все это шло своим чередом. И однажды подруга Жанны, дочь хорошего знакомого Брюнелей, тоже ювелира, пригласила их к своей матери, которая, претендуя на поэтический талант, организовала состязание в красноречии. Приглашенным объявили об участии в этом некоего менестреля, ставшего знаменитым в Палестине. Ему пожаловали дворянство за неоднократно проявленную храбрость и зачислили в свиту короля.

— Его зовут Филипп Томассэн. Это поэт и рыцарь, — объяснила хозяйка дома. — Полагаю, что он покажется вам не только интересным поэтом, но и привлекательным человеком: он хорош собою и одинок, как один из известных друзей короля Артура!

Жанна хорошо помнила мужа Флори. Их свадьба была одним из праздников ее детства.

Вошедший показался ей совсем не похожим на образ, сохранившийся в ее памяти: он стал выше ростом, более статным и имел мало общего с хилым подростком, уходившим в крестовый поход. Ему не могло быть больше двадцати пяти лет, но выглядел он старше. Задубленная кожа, светлые глаза, выгоревшие на заморском солнце волосы придавали ему вид кельтского барда, покинувшего родные леса в поисках какого-то иного мира. Его черты, лишенные даже намека на изнеженность, сухие, очистились, затвердели, словно ветер пустыни отполировал их жестким песком, постоянно летевшим над землею. Его манеры, жесты, речь вызывали впечатление покоя, раздумья, бесконечно далеких от утраченной беспечности юных дней.

— Говорят, он изучает астрономию, — прошептала дочь хозяйки Маргарита, подруга Жанны, казавшаяся очень возбужденной. — Кажется, он в святой земле встретил мусульманских ученых, приобщивших его к удивительным тайнам звезд!

Гости толпились вокруг Филиппа. Он учтиво отвечал на вопросы, даже поиграл в вопросы и ответы — была такая игра, — но хранил сдержанность, под зашитой которой ничего не сказал о самом себе. Он описывал Акру, Сезарею, Тортозу, Яффу, делился впечатлениями от пейзажей внутренних земель, иссушенных, где лишь местами встречаются чахлые оливковые деревья, где раскинулись скалистые и песчаные равнины, дюны, лишенные растительности холмы; рассказывал о залитых солнцем, утопающих в роскошной зелени берегах с их бесконечными пляжами, о пышных городах, богатых плантациях сахарного тростника, банановых и апельсиновых деревьях, фиговых пальмах, о виноградниках с готовыми брызнуть соком ягодами, о восхитительных фруктах, полях, на которых зреют хлеба и рапс… Говорил о Замке Рыцарей, самой могучей из крепостей, построенных крестоносцами, который по приказу короля расширили и украсили новыми архитектурными деталями. Он обрисовал морской замок в Сайде, мощные стены которого так странно поднимались из вод Средиземного моря, крепостные стены с двумя дюжинами башен, окружавшие город Яффу и спускавшиеся по обе его стороны в море, кипрские церкви знакомых французам очертаний, дышавшие немыслимым очарованием под небом Востока, с их выкрашенными охрой горячими камнями, с эвкалиптами и пальмами, раскачивавшими свои ветви вокруг этих храмов подобно гигантским веерам, Никозийский собор, построенный по плану собора Парижской Богоматери, Лапайское аббатство с его обширными постройками, похожими на те, что возвышаются в Провансе…

Многие из возвратившихся крестоносцев пытались ради своего собственного удовольствия, а также для тех, кто их слушал, рассказывать о чарах святой земли. Им это более или менее удавалось. Филипп же делал это как поэт. Он смотрел, осознавал, вкушал, любил и преображал через призму своего искусства этот ни с чем не сравнимый мир, где над полной чудес землей простирались тени Креста и Полумесяца.

Джуния слушала его восторженно, губы ее дрожали… Она одна видела то, чего другие не могли себе представить, — красоты и капканы, прелести и жестокость этого восточного христианства, столь дорогого королю, столь дорогого сердцам тех, кто там побывал и где они, приехавшие с берегов Сены или Луары, оставили столько друзей, столько созданного их руками, такую память о себе…

Затем Филипп, аккомпанируя себе на лютне, спел несколько поэм, вдохновленных Палестиной, — о миражах в пустыне, о берегах Иордана, о благоухании сосен в Алеппо, о розах, выросших на пролитой крови Адониса, о миртах и кедрах Ливана…

Жанна не сказала никому о том, какие родственные нити связывают ее с этим человеком, талант которого восхищал собравшихся. Она смотрела на него, слушала, думала о Флори и старалась понять. Предать такого человека, как он, казалось немыслимым. Однако ее мнение о сестре претерпело большие изменения после того, как они жили бок о бок друг с другом.

Слушая Филиппа, она думала о том, что этот очаровательный муж находил свое отражение в светлой стороне женщины, в темной ипостаси которой нашел себе место другой мужчина. Надо было знать этого Гиймо, чтобы воспрепятствовать этому. В доме Брюнелей о нем никогда не говорили. Кто он? Один лишь раз Матильда обронила по его поводу: «Это было простительно для вашей сестры, дочка. Нельзя осуждать ее, не зная всего. Тот, кто стал причиной стольких несчастий, обладает страшной силой соблазна».