— Им, видно, нравится этот суп на миндальном молоке, — заметила Флори.
— Это одно из их любимых блюд, — подтвердила сестра. — Поэтому мы его готовим часто.
Молодая женщина не задержалась там, где в тот день она не была нужна. Она прошла через бельевую, где белье громадными стопками лежало в массивных шкафах, которые, несмотря на свои размеры, не могли вместить все. Поэтому оно было уложено на полки и в сундуки, стоявшие вдоль коридоров, в пошивочной и даже в хлебные лари.
В комнатушке дежурной сестры Флори надела свое подбитое мехом пальто.
— На улице сегодня не холодно, — заметила монахиня, — но воздух очень влажен, что не полезно тем, кто не может похвастаться крепким здоровьем.
С неба сыпался моросящий дождь. Мороз, необычно свирепый для этих краев в начале декабря, стоял недолго, на зато дождь не прекращался целую вечность. Конца ему не было видно. Вышли из берегов реки. В Вансэе Шер затопил окружающие луга. Луара тоже вот уже несколько дней грозила прибрежным полям.
В хорошую погоду Флори обычно ехала домой верхом на муле. Зимой за нею приезжал на крытой двуколке ее портье Шарль, которому она доверяла. В назначенный час он ждал ее около приюта.
Доехали они без помех. Уже становилось темно, когда молодая, женщина оказалась дома.
Ее встретили запахи супа из тыквы и вареной курицы. Появилась прыгавшая от радости левретка. Устремившись к Флори, до конца натянула свою цепь сторожевая собака.
— Приходил с визитом к вам суконщик из Блуа, — доложила Сюзанна хозяйке, снимавшей пальто, в складках которого сохранился запах туманных полей. — Он сказал, что не может вас подождать, но что вернется обязательно.
— Надеюсь, что он не будет меня беспокоить завтра, — отозвалась Флори. — В воскресенье мне хочется чувствовать себя в покое. К тому же он с некоторых пор приходит повидать меня слишком часто, этот суконщик!
Служанка рассмеялась.
— И уж наверняка не потому, что вы ему не нравитесь!
— Замолчи же! Ты сама не понимаешь, что говоришь!
Уже несколько месяцев она спрашивала себя, известно ли что-нибудь слугам о ее личной жизни. Неосторожность, допущенная Гийомом в начале их связи, ночи в башне, утренние расставанья — могло ли все это ускользнуть от прислуги? Можно ли спрятать от тех, кто живет рядом с вами, свои волнения, опасения, следы, оставленные на лице удовольствием, или же следы слез, вызываемых волнением? Несмотря на полное согласие между нею и Сюзанной, Флори понимала, что уважения Сюзанны достаточно для того, чтобы не поднимать этой темы. Действительно, служанка не выказала ни малейшего удивления по поводу явной странности решения хозяйки продолжать спать в башне после отъезда ее родителей. Такое отсутствие любопытства казалось молодой женщине многозначительным. Когда люди не удивляются, это говорит о том, что они все понимают.
То что она получала от Гийома, не было счастьем, это было чувственное возбуждение, из которого она выходила лишь, чтобы снова погрузиться в бездну своего самого глубокого раскаяния. В ее жизни человек этот был одновременно воплощением и добра и зла. В его объятиях она буквально бредила, вдали же от него чувствовала себя обретшей свободу. В чем состояла истина ее сердца? Она избегала задавать себе вопрос, навязчивая идея которого никак не помогала ей разрешить свои сомнения.
Ей казалось, что после отъезда родителей ее будут меньше мучить тревожные мысли. Эти надежды не оправдались. Разумеется, она больше не дрожала от страха, что для них откроется происходящее в ее доме, но ее мучила совесть. Если ей удалось скрыть от них свою двойную жизнь, то она понимала, что не окружила их тем теплом, на которое они были вправе рассчитывать. В конце их пребывания у нее мать показалась ей озабоченной, чем-то омраченной. Чем же? Не зародились ли у нее какие-нибудь сомнения? Невозможно! Однако ее поведение выдавало какой-то душевный надлом…
Флори снились какие-то горькие сны. Наутро она вскочила с постели в комнате, обжитой ею в башне, где ощущение одиночества ее вовсе не успокаивало. Впечатление от ужасного сновидения, во время которого ей представилась Агнес, давило на ее смятенное сознание. Она видела в колыбели, в которой когда-то на улице Писцов спал маленький Готье, больного ребенка, звавшего ее с протянутыми к ней руками. Наклонившись, она заметила, что детское лицо, смотревшее на нее стеклянным взглядом, стало синим, как лицо ее мертвого сына… Ужас сбросил ее с кровати, швырнул на скамеечку для молитвы, где она долго плакала, обхватив голову руками.
Неужели ее будет постоянно преследовать воспоминание о преступном деянии, ответственность за которое она разделила с Гийомом? Неужели нет никакой возможности стереть в ее памяти эти ужасные, эти чудовищные часы?
Сюзанна, пришедшая, чтобы разжечь камин и принести для Флори горячую воду, застала молодую женщину все еще на коленях.
— Мне приснился кошмарный сон, — объяснила она, чтобы оправдать распухшие глаза и несчастный вид. — Я опять видела труп Готье…
— Полно, полно, мадам, гоните подальше от себя этого бедного ангелочка! Старайтесь не думать о нем, — посоветовала служанка, наполняя водой, от которой валил пар, деревянную бадью, обитую изнутри мольтоном, в которую должна была погрузиться Флори. — Зачем без конца к этому возвращаться? Зачем приходить в такое состояние? Его не воскресить, а ваш цвет лица испортят такие часы без всякой пользы для кого бы то ни было!
Флори понимала, что в служанке говорило не отсутствие тонкости, а настойчивое желание видеть ее освободившейся от ее видений.
— Ты, наверное, права, — согласилась она, чтобы не огорчать служанку. — Но понимаешь, я не в состоянии управлять своими снами. Твой здравый смысл, как и моя собственная решимость, ничего не меняют.
Чтобы наполнить бадью, нужно было принести несколько больших жбанов воды. Шарль принес их из кухни и поставил у двери комнаты. Сюзанна входила и выходила, циркулируя от порога к камину, перед которым купалась Флори, и обратно.
Флори безразлично позволила вымыть себя, растереть, надушить, одеть, причесать, почти не замечая всего этого, так она была занята сама собой.
Затем она позавтракала, потом, поскольку дождя не было, отправилась верхом на муле в Вансэй, где отстояла утреннюю службу, как всегда, когда не уезжала в Гран-Мон.
Возвращаясь из церкви, где она с застывшей душой следила за молитвой, она встретила на дороге всадника.
— Добрый день, дорогая мадам!
Со времени их знакомства Бернар Фортье окружал Флори заботами, которые она считала чрезмерными.
— Я приезжал, чтобы пригласить вас от имени моей сестры пожаловать к нам на воскресный обед.
— Поблагодарите, пожалуйста, мадам Эрно за приглашение, которое меня очень трогает, но, увы, я не могу сегодня поехать в Тур.
— Говорил же я Беранжер, что нужно было предупредить вас заранее!
— Не укоряйте ее. В любом случае, даже если бы заранее приняла ваше любезное приглашение, я была бы вынуждена отказаться от своего слова.
— Вы нездоровы?
— Ничуть. Я чувствую себя прекрасно. Просто одна из детей, которыми я занимаюсь в Гран-Моне, находится в тяжелом состоянии. Поэтому я решила, против обыкновения, вернуться сразу же в приют, чтобы провести весь день около нее.
За минуту до этого Флори и сама не знала, что в ее уме зреет подобное решение. Впрочем, без угрозы очутиться на этом рауте, идти куда ей совершенно не хотелось, возможно, она его и не приняла бы с такой твердостью.
— Мне так жаль, что вы не можете принять моего приглашения!
Чтобы разговаривать в более спокойной обстановке, они по молчаливому согласию остановились.
Внезапно Бернар Фортье сошел с лошади.
— Поскольку я, увы, больше с вами не увижусь сегодня, на что я так надеялся, не могу ли я просить вас, дорогая мадам, пройтись немного со мною по этой дороге?
Поскольку она не могла, не рискуя оказаться невежливой, отказаться от просьбы молодого суконщика, Флори в свою очередь соскользнула с седла. Прежде чем она коснулась ногами земли, две сильные руки подхватили ее, чтобы помочь. Какую-то секунду она была прижата к груди Бернара Фортье и почувствовала, как бьется его сердце. Без всякого позерства она высвободилась из объятий, которые можно было объяснить просто как естественную помощь, и, отступив на шаг, потянула за повод мула.
