— Мне больше нравится заниматься малышами, чем четырех- или пятилетними, — проговорила другая женщина, пеленавшая на большом столе в центре комнаты уже накормленного ребенка. — Они покладистее и такие маленькие!

Флори молчала. Она думала о том, что ее сыну было бы уже семь лет, что за ним могла последовать целая вереница братьев и сестер. Скольким детям дала бы она жизнь, не обернись все так, как случилось, если бы она осталась верной супругой Филиппа?

Она осторожно прижала к груди упитанное тельце. Заботы о чужих детях не всегда приносили ей желанный покой. Наоборот, эта работа часто пробуждала в ней ностальгию и, разумеется, не приносила ей удовлетворения. Она знала, что все эти хрупкие жизни, которым она помогала окрепнуть, навсегда уйдут от нее, когда сироты будут усыновлены теми, кто заберет их с собой.

С того времени, как она посвятила себя этому делу, Флори наблюдала, как росли, расцветали, а потом исчезали увозимые отсюда младенцы, впервые получившие пищу из ее рук, которых она выхаживала от простуды, чьи постели приводила в порядок, чьим развитием восхищалась и чьи недостатки ее огорчали.

Она привязывалась к каждому, искала сходство с тем, кого потеряла, а потом, в один несчастный день, когда его забирали у нее, чтобы передать другим, она долго чувствовала щемящую тоску, которая бесконечно терзала ее жаждавшую материнства душу, не давая ей покоя и постоянно возвращая ее к одному и тому же вопросу, поскольку здесь это был только самообман.

Молоко в бутылочке кончилось. Она отложила ее в сторону, подняла на вытянутых руках младенца, имевшего очень довольный вид. Это был мальчик со светлой кожей и с серыми глазами. Его подобрали в Туре, в углу церковной паперти. О нем не было ничего известно. Как ничего не было известно и обо всех тех, кого принимали в приют. В тысячный раз спрашивала себя Флори о том, как мать может отказаться от того, кому дала жизнь, и думала, что об этом следует скорее жалеть, чем осуждать.

Она подождала, пока ребенок срыгнет, потом сменила пеленки и уложила его в колыбель.

Защищенные длинными занавесками из белого полотна, эти крошечные корзинки из ивовых прутьев выстроились в строгом порядке по стенам комнаты.

Возвышавшаяся у стены, противоположной камину, кровать прикрепленной к заведению кормилицы выглядела как наседка, следившая за своими цыплятами.

— Маргарита превосходна, — говорила сестра Сесиль, занимавшаяся палатой новорожденных, — но у нее есть излишняя склонность командовать женщинами, приходящими сюда кормить наших младенцев! Она держит себя как пчелиная королева в улье!

Флори без пререканий принимала советы и распоряжения. Не участвовала и в более или менее явном соперничестве между теми, кто кормил грудью, и дававшими соску. Считая нормальным различие между настоящими кормилицами и такими, как она, Флори не чувствовала себя ущемленной превосходством первых над вторыми.

— Мне кажется, я сделал все, что нужно, — сказала она сестре Сесиль. — Перед уходом я зайду в новую палату, где, как мне известно, меня кто-то ждет!

— Если у вас есть время, мадам, пожалуйста, зайдите! Там, несомненно, в вас очень нуждаются, не говоря уже о том, что вы сделаете счастливым еще одно маленькое существо!

Флори вышла из теплой палаты с ее запахом присыпки из ирисового корня и свежего молока и направилась по длинному коридору в палату больных.

В приюте царила абсолютная чистота. Каждый год, перед Пасхой, заново белили стены и перегородки, три раза в год полностью обновляли постели.

Молодая женщина знала, что все расходы заведения покрывали крупные взносы благотворителей из жителей Тура. Она и сама, кроме того что работала в приюте, постоянно вносила сюда что могла.

Флори вошла в палату, только что пристроенную к основному зданию вместо старого лазарета, который был очень мал. В просторной палате стоял десяток кроватей, которые, к счастью, заняты были не все. В Гран-Моне не держали детей старше семи лет — это был возраст, с которого разрешалось усыновление, — поэтому и здесь это были маленькие деревянные кроватки, выстроенные вдоль стен. Их отделяли одну от другой белые льняные занавески.

В палате хлопотали монахини в длинных чистых стихарях, надетых поверх платьев из коричневой саржи, подбитых каракулем, и в белых головных уборах с коричневой вуалью. Им помогали несколько новопостриженных.

Поздоровавшись с некоторыми знакомыми ей монахинями, Флори направилась к одной из кроватей. Под красным одеялом, подбитым овчиной, между чистыми простынями лежала крошечная фигурка. Это была девочка лет пяти, со светлыми волосами, выбивавшимися из-под заботливо завязанной белой повязки, лежавшая без сил в жару, слишком непосильном для нее. Припухшее, красное от высокой температуры детское лицо утратило свежесть, присущую ее возрасту, и нетронутым остался лишь синий свет в глазах.

— Агнес, Агнес… — тихо позвала Флори.

Девочка открыла глаза и тут же их закрыла. На ее обычно улыбчивом лице читалось выражение отрешенности, покорности, изнеможения, свойственное тяжело больным детям. Она попробовала было заговорить, но тут же закашлялась.

Меня беспокоит ее состояние, — сказала молодая женщина подошедшей к ней новенькой.

— Жар ее очень утомляет, — призналась будущая монахиня. — Ей трудно дышать, и она жалуется на боль в груди.

— Вчера я, по совету метра Авлина, вашего доктора, сделала ей припарку на спину из муки с горчицей, от которой, казалось, ей стало полегче.

— Да, я знаю. Утром мы это повторили. К сожалению, улучшение было недолгим.

Флори под одеялом нащупала тонкую руку, чтобы проверить пульс. Ребенка потряс новый приступ кашля.

— Я пою ее отваром нашего приготовления, который обычно дает хорошие результаты, — добавила новенькая. — Мы готовим его из лечебных трав нашего сада: цветов полыни, корня гравилата, листьев и цветов репейника — и подслащиваем медом. Это отличное средство от кашля.

— Доктор прописал также сироп из мака-самосейки и просвирника…

— Мы давали его, но в малых дозах, ведь она еще такая маленькая…

Обе женщины с тревогой думали об ответственности перед этим маленьким доверчивым существом, о котором заботились фактически они одни.

— Мы думали было устроить ей теплую ванну, — вновь заговорила новенькая, движением подбородка указав на большую металлическую ванну на медных колесиках, которую можно было перевозить из одной палаты в другую. — В некоторых случаях это очень помогает сбить температуру. Однако доктор Авлин не посоветовал. Он опасается, как бы она снова не простудилась, когда ее будут вытирать после ванны, перед тем как уложить в спальный мешок.

— Он, наверное, прав. Что еще мы можем сделать?

Одна из монахинь, которой было поручено готовить отвары из трав и другие прописанные лекарства, подошла к ним со словами:

— Я нашла рецепт мази на случай простуды для натирания утром и вечером груди больного. Сейчас я ее приготовлю и сразу намажу эту бедняжку.

— Дай Бог, чтобы это помогло! — пробормотала Флори, инстинктивно поворачиваясь к алтарю, возвышавшемуся в конце палаты.

Перед дарохранительницей горела масляная лампа с красным стеклом — символ вездесущности Бога. Ей никогда не давали погаснуть.

Помолившись про себя, молодая женщина остановилась на минуту у изголовья кровати Агнес. Жар, страдания, которые терпел этот ребенок, вызывали в ней боль и муку.

Потом, воспользовавшись тем, что маленькая больная лежала с закрытыми глазами, она подошла поочередно к каждой кровати, где в этот трудный декабрь лежало больше больных катаром бронхов и ангиной, чем желудком, как в летние месяцы. Зная всех детей по имени, она играла с ними, рассказывала им старинные легенды, раздавала им палисандровый сахар, кусочки которого всегда были припасены у нее в кармане.

Флори вышла из палаты больных. Прежде чем направиться домой, она зашла в столовую, где ужинали старшие дети. Они питались вместе с монахинями, а подавали еду послушницы, за которыми надзирала помощница настоятеля.