— Наша королева Маргарита скоро возвратится из святой земли, — сказала Жанна. — С ее возвращением снова забурлит жизнь двора с ее весельем и ухаживаниями. Поэтические состязания, к которым, кажется, после ее отъезда потеряли всякий интерес, снова возобновятся с полной силой. У вас будет случай блеснуть среди этих знатоков своими достоинствами, которые не могут оставить их безразличными.
— Мне хотелось бы быть в этом так же уверенным, как вы, мадемуазель! Увы, видимо, я рожден под темным знаком, омрачающим мой горизонт. Боюсь, что удачи мне не видать.
— Вы еще слишком молоды в свои двадцать три года, чтобы рассуждать о своей судьбе так, словно за плечами у вас целая жизнь!
Разумеется, я еще не стар, но уже имел достаточно дела с врагами, как внутренними, так и внешними, и могу перечислить их, не рискуя ошибиться. Еще ребенком я уже боролся с нищетой, невезеньем, с внутренней слабостью. Столкнувшись с ними вплотную, я не могу игнорировать их отвратительных сторон, их суровости и уродства. Поэтому не ожидайте от меня, мадемуазель, что я пойду по жизни пританцовывая, беспечно улыбаясь. Я из тех, кому все дается трудно. И верьте мне, слава не составляет исключения, если, конечно, ветер каким-то совершенно необычным образом не подует в мою пользу!
Жанна повторяла себе, что без нее, без ее поддержки этому парню грозит мрак самой черной горечи. Она испытывала при этом удовлетворение человека, считающего себя полезным тому, которым он больше всего восхищается.
Достаточно чувствительный, чтобы не замечать этого аспекта дружбы, которую он воспринимал как дар Божий, как одну из редких сладостей своей жизни, наш менестрель укреплял в девушке веру в себя, что было благом для них обоих.
— Скоро в Париж в рядах главных сил армии вернется Арно, — говорила Жанна. — Не сомневаюсь, что, как только он встретится с вами, не преминет рассказать вам о короле и королеве, ведь он стал одним из близких им людей. Они поручали ему важные миссии в Египте, которые он успешно выполнил, что упрочило его положение при дворе. Уважение, которое он всегда к вам питал, поддержанное мной, если это понадобится, его рекомендация позволят вам занять положение, принадлежащее вам по праву.
— Я люблю слушать, как вы с таким прекрасным пылом говорите о моем таланте, мадемуазель! Вы единственная верите в меня, единственная, поддерживающая мое мужество. И верьте мне, я в этом очень нуждаюсь! К сожалению, я неудачлив и упрям. Вы же знаете, какие бы трудности ни встали передо мной, я полон решимости делать свое дело, как люди строят храм, не считаясь ни с тяжестью труда, ни со временем. Я посвящу этому свою жизнь. Посмотрим, удастся ли мне довести свой проект до конца, завершить его, но я чувствую в себе потребность работать над ним, необходимость творить. Я могу столько сказать, столько выразить! Профессия менестреля меня больше не удовлетворяет. Она лишь способ зарабатывать кусок хлеба; я хочу писать драмы, сказания, фаблио[2], лирические поэмы, грустные песни, сатирические произведения, оды Богоматери.
Он взял несколько аккордов на вьели[3], с которой никогда не расставался, стал напевать вполголоса, подбирая мелодию, и запел, импровизируя, низким голосом.
Откинувшись на подушки, Жанна слушала его, не переставая то заплетать, то расплетать по привычке, сохранившейся с детства, обе черные косы, обрамлявшие ее лицо, очень похожее на материнское. Крупнее Матильды, с такими же черными волосами, чистой кожей, с красивым разрезом глаз, более мягких благодаря менее выраженному синему цвету, сравнимому с небом Иль-де-Франса весенним утром, скорее красивая, чем хорошенькая, она сохраняла даже сейчас, когда ею овладела какая-то истома, сдержанность, оставшуюся с нею навсегда. Несмотря на свой восторженный характер, на приверженность к некоторым взглядам и проблемам, на пыл, с которым она участвовала в спорах, в ней всегда чувствовалась неуловимая холодность, часто не позволявшая досужим молодым людям отпускать слишком легкомысленные шутки по ее адресу, когда она проходила по улице.
— Вы меня наводите на мысль о прекрасной розе, присыпанной инеем, — говорил ей поэт. — К вам не осмеливаются прикоснуться, опасаясь этого белого убора.
— Но я вовсе не ледяная, дружок, верьте мне! В моей груди бьется очень горячее сердце!
— Я имел в виду алую розу, мадемуазель, а вовсе не белую!
Они посмеялись вместе над этим выходом из положения, но Жанна незаметно позаботилась о том, чтобы принять более скромный вид.
— Я вполне могла бы пройтись голой по Малому мосту так, чтобы никому и в голову не пришло отнестись ко мне неуважительно, — часто говорила она своей кормилице с оттенком печали в голосе. — Моя голова — как голова святой в церковном витраже!
— На слишком полагайтесь на это, девочка, отвечала Перрина. — Не одного такой вид заставил потерять голову быстрее, чем при вызывающем поведении. Некоторые мужчины предпочитают отдавать свою душу девственнице, приближающейся к ним с опущенными глазами.
— Не видела ни одного такого, — нетерпеливо парировала девушка. — Вряд ли таких много в нашем городе…
В этот момент ее занимала одна лишь музыка Рютбёфа, и она больше не сетовала на его внешность. Ее очаровывал ритм мелодии, тщательно выбранные слова, рифмы…
— Слушая вас, — проговорила она, когда последние аккорды смолкли, затерявшись в стенах залы, — чувствуешь такое восхищение, что возникает единственное желание: подражать вам.
— Что вам мешает это сделать? По-моему, ваша семья не обделена стихотворным талантом. Разве ваша сестра не посвятила себя когда-то поэзии?
— Да, это так, но именно из-за нее я и отказываюсь от сочинительства. Я не могу допустить, чтобы думали, что я подражаю Флори в чем бы то ни было. Я вообще не хочу ни на кого быть похожей, я хочу, чтобы у меня была своя собственная индивидуальность, присущая мне одной.
Отворилась дверь. Вместе с ветром в комнату ворвалась Мари, громко захлопнувшая за собой дверную створку.
— Ну и погода! Я насквозь промокла!
Она сняла плащ с капюшоном, стряхнула его, подняв облако капелек воды, и подошла к камину, чтобы согреться. Лежавшая у ног Жанны крупная левретка поднялась и направилась к вновь пришедшей, заботливо обнюхала ее подол, затем, в знак признания ее своей, уселась на задние лапы, а передние положила на еще не округлившиеся плечи девочки. И принялась энергично облизывать лицо с раскрасневшейся на холоде нежной кожей в обрамлении пепельных волос. Несмотря на свой высокий рост, младшая дочь Брюнелей была пока лишь эскизом женщины или, скорее, слишком крупным ребенком, худым и нескладным, неловким во всем, за что бы она ни взялась. Застенчивая, она краснела при малейшей попытке приближения к ней, опускала серые глаза и замыкалась в молчании, из которого вывести ее было нелегко.
Годы юности, сознание того, что обе они были изолированы от остальной семьи из-за своего возраста, объединяли Жанну и Мари прочной связью, укреплявшейся взаимопониманием. Однако, сама того не желая, старшая подавляла сестру своей жизненной силой, что вызывало в ней глухой протест.
— Я напекла каштанов. Хотите?
— Нет, спасибо.
Она снова взяла свой мокрый плащ, удостоверилась в том, что на месте шкатулка, в которой она держала краски, кисти, эскизы миниатюр, и направилась к лестнице.
— Родители еще не вернулись?
— Пока нет, но скоро будут здесь, если, конечно, в дороге не случится ничего непредвиденного.
Мари вышла.
— Поскольку ваши отец и мать должны вот-вот вернуться из Турени, будет лучше, если я не слишком здесь задержусь, — заметил Рютбёф. — Мое присутствие будет лишним в момент их прибытия.
— Почему же? Моя мать чтит ваш талант.
— Я развлекаю ее и не больше того.
— Нельзя быть таким недоверчивым, мой друг! Не судите о том, чего не знаете. Она ценит ваши стихи не меньше, чем музыку, уверяю вас, и не имеет ничего против нашей дружбы.
