«Просто крысофашист какой-то!» — озадаченно подумал Вадим и оказался недалек от истины. Крыс тут же разразился великолепной серией фырчаний, урчаний и откровенно истерических стонов. Вдобавок он при этом еще невообразимым образом закатывал бегающие, бесноватые глаза прямо под козырек фуражки, в результате чего его остренькая физиономия превращалась в совершенно блеклую — с усатым носом на чистом холсте.

— А вот и он! А что вы думали? Спр-р-раведливость торжествуе-е-ет!

Обращался он, похоже, главным образом к собственному альтер эго и только потом — к подручным. Те выглядывали из-за мосластых крысиных плеч, худобу которых не скрывали даже чрезмерные аксельбанты, универсальная деталь на все театральные времена и бюджеты.

Один выглядел совершеннейшей свиньей — с мощным загривком, крепкими ушами, мясистым пятачком, заплывшим глазом, оттененным свежеприобретенной насильственной синевой, и прочими статями боевого хряка, не привыкшего отступать перед трудностями. Дополнением к образу были разве что синеватые перепончатые крылья, торчащие из-за спины Свина, словно огромного тучного мотылька вполне здоровой розовой расцветки.

Второй был заправской морской птицей — в широченных клешах, анархистском бушлате и боцманском клетчатом платке, повязанном на манер пиратской банданы. Облезлую и морщинистую шею этого баклана венчала маленькая голова с хищно загнутым клювом; во взгляде сквозила подозрительность, в позе и манере держаться — стеснительность, закамуфлированная под осторожность, и давно усмиренное самолюбие.

Вся троица, похоже, выслеживала Вадима, и теперь крысофашист не скрывал торжествующей ухмылки. А Вадим пока еще не понял, как отнестись к непрощеным гостям — поднять на смех или попросту вытолкать взашей. Второй вариант, пожалуй, выглядел предпочтительнее, но был сложнее организационно. И он решил прежде всего напустить на себя гордый и независимый вид существа с нарушенными конституционными правами.

— А, па-а-а-рдон, па-а-а какому случаю, господа?

Крыс крякнул, поправил свою оккупационную повязку и крутанул длинным куцым хвостом, который разом выскочил позади него как палка или упругий хлыст.

— Дежурный патруль. Старший патруля Отто фон Пасюк.

— Свин, — хрипло и кратко представился хряк. А затем, мрачно покосившись на своих товарищей, добавил упрямо и со значением:

— Заоблачный!

— В своем репертуаре, — хмыкнул баклан. — Братец Сарыныч, к вашим услугам.

И слегка отставил ногу, прошелестев штаниной.

— Вот! — не то констатировал, не то подытожил крыс.

— И что? — иронически спросил Вадим. — Чем обязан-то?

— Документики попрошу, — сухо молвил Отто.

— Пожалуйста, — равнодушно пожал плечами Вадим. Он достал из нагрудного кармана пропуск в институт и вложил его в протянутую когтистую лапу.

Крысофашист придирчиво осмотрел «корочку». Развернул, пробежал глазами, шевеля при этом уголками синеватых губ и длинными жесткими усами, часть которых была переломана — видать, патрульная служба в здешнем городе была не сахар. Затем крыс быстро взглянул на Вадима, сличая с блеклой фотокарточкой «три на четыре», большую часть площади которой закрывал уголок с расплывшимся штампом. После чего вздохнул и саркастически постучал пропуском по ладони.

— Не пойдет.

— Куда не пойдет? — издевательски поинтересовался Вадим, который иногда в трудной ситуации норовил ввергнуть оппонента в какой-нибудь долгоиграющий софизм. Но крыс был тоже не лыком шит.

— Никуда не пойдет, — отрезал он. — Ни с вами, ни отдельно. В нашем городе человеческие документы недействительны.

Это заявление, с одной стороны, отрезвило Вадима. С другой — подвигло на озарение.

— Понимаю, — пробормотал он. — Вы тут все — куклы?

— Большего оскорбления я еще сроду не слышал, — мрачно хрюкнул Свин и негодующе затрепетал крылышками. — Можно, я ему засвинячу?

— Остынь, болезный, — мотнул острой мордой крыс. — Забыл, откуда он?

— И впрямь, — поддержал старшего Братец Сарыныч. — Тебе бы все копытами махать, Заоблачный! Он же человек, не видишь?

Вадим озадаченно смотрел на патрульных: он прекрасно понимал, что вляпался в какую-то нехорошую историю. Причем — сразу с середины, не имея понятия о начале и вводной части.

— Где я? — ошеломленно спросил он. Пластинки на окнах тем временем потихоньку скручивались в трубочки, источая легкий и вонючий дымок истинной иллюзорности.

— Вы — в Мемориале, — бесстрастно сообщил крысофашист Отто. — Находитесь на его суверенной территории. Без соответствующего разрешения и даже — без временной визы.

— Понятно, — пробормотал Вадим, кривя душой против истины. — А где это?

— Город дримов. Воспоминаний, — последовал ответ. А затем тут же — вопрос: — А как вы попали сюда, вам хотя бы известно?

— Честно говоря, нет. А вам?

Вместо ответа Отто фон Пасюк щелкнул откидной крышкой круглых часов, громоздящихся на его запястье как на руле — велосипедный звонок. Затем кивнул баклану:

— Давай, Сарыныч, вправь ему мозги. Только — морально. Даю тебе на это десять минут, не больше — времени у нас уже и так в обрез. Никто не знает, что теперь может отчудить эта мерзавка!

Мемориал, по словам братца Сарыныча, оказавшегося, несмотря на свой непрезентабельный вид, вольным слушателем муниципальных исторических курсов, никогда и не был местом обитания людей. Людям вход сюда был воспрещен под страхом всевозможных кар, которые никогда не применялись, поскольку для этого не было еще ни одного повода. Появление в Мемориале человека было настолько чрезвычайной ситуацией, что городские власти поначалу просто не поверили, что такое возможно. И поэтому решили сперва направить обычный дежурный патруль для наведения порядка в некоторых незрелых умах обитателей города, а заодно и выяснить сущность пришельца. Затем патрулю надлежало потихоньку вышвырнуть его из города известным путем. Путь этот, ведущий из Мемориала прочь, был, к слову, единственным.

Однако тем временем произошло сразу несколько крайне неприятных событий, которые весьма осложнили и запутали ситуацию. Дело в том, что в Мемориале жили только воспоминания — овеществленные, материализованные, сиюминутные, временные или постоянные. Потому что больше им жить на свете просто негде.

Каждый обитатель Мемориала был чьим-то материализованным воспоминанием. Воспоминания однажды утром появлялись в городе невесть откуда и жили здесь дальше. Потом — тихо и незаметно исчезали. Иногда — возвращались вновь. Но отныне уже — тихие, будто пристыженные, заглянувшие за некую черту и вернувшиеся обратно неизвестно зачем. Скорее всего, из-за того, что им попросту не прислали замены.

Как, почему и откуда попадали в Мемориал воспоминания, в городе не знал никто, за исключением разве что верховных властей. Но и они тоже не знали всего, взамен предпочитая ревностно охранять то немногое, что было им вверено. Одной из этих наиболее сокровенных тайн города воспоминаний была Маленькая Железная Дверь в стене.

Когда-то, еще в незапамятные времена дверь в Мемориал открыли куклы. Жителям сопредельного Той-сити однажды зачем-то понадобились воспоминания, и за неимением собственных они решили позаимствовать чужие. Часть воспоминаний с удовольствием отправилась в Той-сити, в основном детские и еще почему-то — умалишенных. Судьба их была неясной и зловещей. Все, ушедшие в город кукол, исчезли там уже через месяц, причем все поголовно — и сиюминутные, и временные, и долгожители, и даже дерзающие считать себя светлыми, вечными и нетленными. Все пропали, растворились в Веселом Городе без следа. А куклы немедленно потребовали еще, пообещав хорошо заплатить.

По Мемориалу немедленно поползли слухи, один другого страшнее и отвратительнее. Они в основном сводились к простому, но кошмарному предположению, будто куклы попросту питаются воспоминаниями, подобно людям, вход которым в мир грез давно уже был строго-настрого заказан. Чтобы пресечь дальнейшее распространение провокационных слухов, предостеречься от возможного повторения таких же инцидентов в будущем и, наконец, чувствуя некоторую собственную ответственность за случившееся, власти решили закрыть выход из Мемориала. В конце длинной подземной галереи, которая вела из города воспоминаний в другие края и, в частности, в Той-сити, была установлена Маленькая Железная Дверь, вмурованная прямо в каменную стену. Дверь, разумеется, держали закрытой — а иначе зачем она? В самых скромных планах городских властей решено было закрыть ее пока навек, а там видно будет.