— Ну, я пошел? — фальшиво улыбнулся он, безуспешно запихивая поглубже в недра дубленки неукротимый шарф.

— Я буду ждать звонка, — тихо сказала она и улыбнулась ему вновь — мягко, уютно, преданно. Так что он не смог удержаться. Или, может быть, это прорвалась вся странная, несуразная ночь с феерией искреннего, доброго веселья и черным похмельем, нежданно-негаданно поднявшимся из холодных, угрюмых глубин. Прекрасная зимняя ночь накануне Нового года, которая могла и должна была завершиться вовсе не так, не в ту сторону, не в эту глубину. Но теперь беда поселилась совсем рядом, вместе с Вадимом, за которым она, видимо, нынче и приходила откуда-то, с самого темного дна.

И он шагнул к Наталье, привлек к себе и осторожно поцеловал. Ее губы робко ответили, потом она спрятала голову у него на груди, зарывшись носом в его непослушный и, наверное, очень колючий для лица шарф. Так они простояли несколько минут, вне времени и пространства, необыкновенно и очень близко чувствуя друг друга. Но еще более остро — самих себя.

Затем он осторожно высвободился, неловко развернулся на каблуках — она стояла очень близко, глядя снизу вверх робкими, вопросительными глазами — и вышел, плотно притворив за собой дверь. Мысль о лифте почему-то была ему сейчас противна, и Вадим поспешил вниз, чуть касаясь лестничных перил, терявшихся в полумраке все еще ночного подъезда. Какой-то отдельной, особенной частью своего существа он еще прислушивался к звуку запираемого дверного замка.

И почему-то именно туда, в напряженный и взволнованный уголок его сознания, ударила вспышка страшной боли и удушья. Если только можно назвать так поток черной бездны, устремившейся на него — душной, обволакивающей, омертвляющей. Вадим застонал, зашатался и еле успел прислониться к подоконнику. Последнее, что он ощутил, как ни странно, была досада — горькая досада на то, что древняя гармошка батареи, впившаяся ему выше колен, была обидно холодной.

Наваждение ушло так же быстро, оставив по себе лишь память.

Это не было головной болью, шумом в ушах и всякими прочими кругами и искрами в глазах, догорающих былым страхом и болью. Только память — все, что темное наваждение услужливо возвратило ему на минуту, точно прокрутило назад чистую, новенькую и ядовито-цветную кинопленку. И не только возвратило, но и показало кое-что еще.

Едва Вадим поцеловал хозяйку квартиры, в самые первые мгновения близости и тепла губ, как в глазах его потемнело. Он даже смежил разом отяжелевшие веки.

Удивительного в том не было ничего: это дали о себе знать и волнения, и бессонная ночь, и, наверное, даже сыгранная давеча пьеса, причем наполовину — на чистом импровизе. Что, согласитесь, тоже исподволь, но решительно требует толики сил, притом не только душевных. Однако теперь молодой человек увидел сцену в прихожей точно со стороны.

И похолодел, потому что внутри самой женщины в этот волнительный миг что-то сверкнуло. Затем — снова и снова. Точно мигнул семафор поезду, подходящему издали; и в этом сигнале были узнавание, безмятежность и абсолютное спокойствие. Действительно очень походило на семафор, потому что со дна души молодой женщины, как это теперь видел Вадим, плеснуло теплыми красными искорками. Затем их накрыла на миг какая-то желтая вуаль, после чего все рассыпалось вновь багровыми и бордовыми пятнами, постепенно сходя на нет, в темноту.

«Ничего себе цветомузыка!» — ошалело подумал молодой человек. А картинка в мозгу уже сменилась, унеся сумрак прихожей и открывая внезапно поглотившее все вокруг белоснежное половодье утренних городских улиц. По одной из этих улиц шел он, Вадим, а впереди, на самом повороте перекрестка, безжизненно застыл старенький красный трамвай.

Пассажирка, та, что осторожно вышла из сломавшегося вагона последней, долго стояла посреди улицы, на островке безопасности. Подобно роботу, она медленно поворачивала голову из стороны в сторону, словно анализировала все окружающее, всматривалась и вслушивалась в звуки улицы.

Вся сцена торопливо бежала теперь перед мысленным взором Вадима нескончаемой чередой торопливых кадров и цветовых пятен.

Наконец женщина, видимо, услыхала на той стороне улицы характерные сигналы светофора и осторожно двинулась вперед, ускоряя шаг. Она тут же угодила в большую кучу серого придорожного снега, выбралась оттуда и с видимым облегчением простукала своим нескладехой-зонтом тротуарный бордюр. Впереди возвышался киоск. Она доковыляла до него, неуверенно, невидяще, точно и впрямь была слепой. Остановившись на углу киоска, возле витрин с дешевой бижутерией и музыкальными открытками, она обернулась и вновь медленно обвела взором улицу перед собой. После чего обреченно замерла, как маленький островок печального тепла в потоке спешащих людей.

А потом на нее с разбегу налетел Вадим.

Он шел, опустив голову, с поднятым от ветра воротником дубленки. Молодой человек был погружен в приятные мысли, связанные, главным образом, с предстоящими праздниками и некоторыми аспектами времяпрепровождения в этот чудесный период. Вадим был молодой мужчина приятной наружности, не дурак головой, и потому его мысли все время норовили улечься в некие авантюрные русла, которые он покуда лишь мысленно прикидывал, выбирая на ходу наиболее заманчивые и перспективные.

Так он и налетел на молодую женщину. Именно от неожиданности столкновения удар оказался очень силен, и Вадима на миг буквально огорошило.

К чести своей, он машинально вытянул руки и успел подхватить молодую женщину. Та обмерла от неожиданности в его руках, а затем сделала слабую попытку высвободиться. Вадим, придя в себя, немедленно выпустил ее из нечаянных объятий и поставил на тротуар.

Она медленно повела головой, точно норовила заглянуть ему за спину, не таится ли там кто-то еще, столь же неуклюжий и внезапный. Но в этом взгляде не было его, молодого мужчины в дубленке. Ее глаза не остановились на нем ни на мгновение, даром что его глаза были рядом. Несколько мгновений мужчина внимательно смотрел на жертву собственной невнимательности. Однако, несмотря на приятные черты и мягкий шарм миловидного лица дамы, он глядел на нее с беспокойством и тревогой. Наконец она шагнула в сторону, а он обрел дар речи.

— Вы не ушиблись? Простите, ради бога, я просто задумался на ходу.

— Ничего страшного, — сухо ответила она, глядя ему куда-то в подбородок. Это странное обстоятельство не ускользнуло от встревоженного мужчины.

— С вами все хорошо? — озадаченно спросил он. — Все нормально?

— Нет, — робко улыбнулась она. — Со мною не все хорошо. Но это пустяки — скоро пройдет.

Именно теперь Вадим понял. Это не была их обоюдная рассеянность. Стоящая перед ним дама ничего не видела. Она была слепа.

Но все вышеописанное уже не имело для Вадима никакой ценности, никакого значения, поскольку подсказка уже прозвучала и была им услышана.

Он стоял у подъездного подоконника, замерев, не чувствуя ни собственных ног, ни робкого батарейного тепла. Он почти не заметил даже спускавшегося по лестнице отчаянно зевавшего мужчину, уже невесть когда успевшего накуриться до одури. В глазах Вадима короткой видеокартинкой висела одна и та же повторяющаяся сцена: вот он налетает на Наталью. И в короткий миг их соприкосновения, когда он вытягивает руки удержать на льду молодую женщину, из ее рук в его ладони перебегает холодная желтая искорка!

Она вспыхивает на миг снова, тускло освещая молодого человека изнутри, точно огонь ночника в оконной раме. Затем медленно гаснет. И оказывается теперь уже в нем — кусочек неведомого огня, о существовании которого Вадим до сегодняшней ночи и не подозревал. В голову же настойчиво, расшвыривая всех остальных, лезла единственная, неотвязная мысль.

Вадим смотрел прямо перед собой, в квадрат заиндевелого окна. Он думал, кто же все-таки такая Наталья. Знала ли она сама, что ненароком передала в тот миг, коснувшись чужой протянутой руки. Что вообще с ними обоими, черт возьми, сейчас происходит?!