Мне дали сопровождающим Нутэтэгрына, он же Миша. Милостиво позволили переночевать, повелев отправляться в путь ранним утром. Оставалось объяснить недоумевающему чукче, куда и зачем мы идем. У меня уже был составлен бытовой словарик, которого хватало для элементарного общения с проводниками. Кроме того, я начал громко выть: «У-у-у-у!», показывая на пустой футляр и повторяя слово «уйна», то есть «нету». Чукчи мгновенно все поняли.
С рассветом мы вышли в путь по старым следам, к нашей радости, их не замела пурга, не успели растопить солнечные лучи. Мы оба без устали рыскали глазами по сторонам — сани шли отнюдь не кильватерной колонной, упряжки вытаптывали широкое пространство. С каждым шагом надежды на удачу таяли. Так мы прошли километров двадцать пять, и вдруг справа от дороги блеснул металл. Мой психрометр покоился, целехонький, на изумрудной моховой кочке, и в ту секунду я испытал ощущение огромного счастья, быть может, дотоле еще неизведанного (теперь пусть бросят в меня камень те, кто полагает таковым первую-вторую-третью любовь, получение новой квартиры или диплома кандидата наук!).
Счастье длилось долго: все двадцать пять километров, которые вели нас обратно в лагерь, я предвкушал чуть ли не всеобщее ликование, когда мои товарищи увидят наши лица. Еле живые от пережитого, мы предстали под вечер перед Рубеном Михайловичем, и он степенно изрек:
— Хорошо, Зиновий. Думаю, пятидесятикилометровая прогулка запомнится вам надолго, сами виноваты. Сейчас поешьте — и снимаемся, пока погода не испортилась. Пройдем хотя бы с десяток километров, олени за день отдохнули.
Вот тогда-то я и возненавидел кандидата геолого-минералогических наук Саркисяна, и ненависти этой еще предстояло утвердиться.
По плану, составленному еще в Москве, экспедиция должна была пройти через Анадырский хребет, преодолеть перевал и спуститься к истокам реки Каленьму-Ваам на западном склоне. Здесь нам надлежало распрощаться с чукчами и стадом, сесть в надувные резиновые лодки и сплавиться вниз по течению в Чаунскую губу Ледовитого океана. Путь по реке превышал четыреста километров и должен был завершиться в конце сентября. Если бы мы не появились в населенных местах к намеченному сроку, на поиск вылетел бы заранее зафрахтованный самолетик. Рации, как нетрудно догадаться, в отряде не было.
Начальник непростительно и опасно просчитался. Неплохо зная природу Чукотки, он почему-то не учел, что в сентябре за перевалом мы столкнемся с настоящей зимой. Речка наверняка встанет, и если даже не замерзнет полностью, плыть по ней в лодках будет абсолютно невозможно: ледяные забереги быстро пропорют резиновые борта.
Случилось то, что и должно было случиться. Достигнув перевала и с колоссальным трудом спустившись в долину (оленей по одному пришлось спускать с каменных круч на арканах), мы… не увидели реки. Все пространство, насколько хватало глаз, было покрыто полуметровым слоем снега, лишь по еле слышному журчанию мы догадались, что где-то поблизости бежит река, но ее течение целиком сковал молодой лед, заметенный свежим снегом.
Всего несколько часов назад мы находились в «осени», с положительной дневной температурой воздуха, и вдруг очутились среди зимних чукотских снегов при пятнадцатиградусном морозе! Всякие разговоры о сплаве по течению уже не возникали. Дилемма заключалась в следующем: идти ли пешком на запад вдоль «бывшей» реки четыреста с чем-то километров и явиться, пусть с огромным опозданием, чреватым немалой паникой, в Чаунскую губу, либо резко, под прямым углом, свернуть на север, пересечь несколько параллельных горных гряд по тысяче метров высотой каждая, и выйти на побережье Чукотского моря в районе крупного поселения на мысе Шмидта. Этот вариант был вдвое короче и впятеро тяжелее из-за рельефа. Но он давал шанс прийти на мыс Шмидта прежде, чем нас начнут искать со стороны Чаунской губы. Мы еще могли успеть дать со Шмидта успокаивающую радиограмму.
Рубен Михайлович принял разумное решение взять курс на север. Но нас подстерегала другая беда: мы оказались совсем не подготовленными к зиме. У нас не было ни полушубков (все шли в телогрейках), ни достаточного количества валенок. Ивану Павловичу, Юре и мне выпало продолжать поход в резиновых сапогах, в которые мы набивали всякий мусор, начиная с сухой травы, если удавалось ее найти, и кончая клочками газет.
Мы шли на север, не выбирая удобных долин и перевалов, тем более, что сверхсекретная для тех лет карта в масштабе одна миллионная (в одном сантиметре десять километров) была крайне неточной и, вне сомнений, погубила бы любого диверсанта, вознамерившегося воспользоваться ею! Чукчи были явно недовольны таким поворотом дел: они рассчитывали, добравшись до Каленьму-ваам, повернуть назад, в родные края — об этом был твердый уговор. Но выхода не было, речь шла уже о нашем выживании.
Ближайшей ночью в палатке Саркисяна и Бобова раздался громкий хлопок, похожий на взрыв. Это лопнула бутылка с озерной либо речной водой, взятой для последующего гидрохимического анализа. Вместе с тремя десятками таких же бутылок она лежала в плотно закрытом, обитом войлоком вьючном ящике. Значит, холод добрался и до бутылок. Во время дневного перехода разорвало еще одну.
К вечеру мы разбили лагерь рядом с небольшим, на три-четыре семьи, стойбищем. У этих чукчей имелась легковая упряжка, два сильных быка, способных с приличной скоростью везти трех седоков, особенно по свежему снежному насту. Наутро начальник собрал всех возле своей палатки и зачитал очередной приказ по экспедиции (до того он издал их целую дюжину, там были порицания за лень, нерадивость, лживость, пьянство и пр.). Звучал тот, последний, приказ примерно так:
«Принимая во внимание сложившуюся ситуацию, учитывая нежданно наступившую раннюю зиму, большие морозы, прямую угрозу гибели ценных научных образцов, а также острую необходимость как можно быстрее сообщить в Чаунскую губу о местонахождении отряда, дабы предотвратить дорогостоящие поисковые полеты, я, Саркисян Рубен Михайлович, объявляю настоящим распоряжением, что отправляюсь со случайной оказией на мыс Шмидта, откуда мною, по прибытии, навстречу остальным членам экспедиции будет немедленно выслана вспомогательная группа. Сопровождать начальника в поездке приказываю моему заместителю Бобову Николаю Георгиевичу. Возглавлять отряд после нашего отъезда приказываю рабочему Курятниковому, поскольку он является штатным сотрудником Анадырской мерзлотной станции Академии наук СССР. Поведет отряд по компасу и карте в масштабе 1:1 000 000 студент-дипломник МГУ Каневский. Приказываю все оборудование доставить к месту назначения в целости и сохранности. Продукты экономить, оленей забивать лишь в случае жизненной необходимости. Уверен, что товарищеская поддержка и трудовая взаимопомощь обеспечат успешное завершение нелегкого маршрута. Дата. Подпись».
Не могу ничего сказать о реакции окружающих только потому, что меня этот ошеломляющий приказ вверг в полуобморочное состояние. Начальник определенно поддался панике, перетрусил и теперь бежит, бросая экспедицию на произвол стихий, да еще прихватив с собой парторга-заместителя — второго опытного и выносливого маршрутника! Не вымолвив больше ни слова, не глядя в нашу сторону, парочка уселась в сани, куда перед тем был водружен пресловутый ящик с бутылками, невольный пособник дезертиров. Не забыли также прихватить «мой» ящик с маслом и канистру со спиртом. Нанятый за большую мзду местный чукча издал хриплый крик, олени резво взяли старт, и упряжка исчезла из виду в клубах снежной пыли.
Некоторое время наш караван двигался по следам умчавшихся нарт, но первая же поземка перемела колею, и пришлось мудрить над картой и компасом. Уже наступил октябрь, мглистый световой день быстро убывал. Туманы и метели до минимума сокращали видимость, солнце почти не появлялось, вокруг простирались пологие заснеженные долины и безымянные горные хребты, лишь приблизительно обозначенные на карте, по которой — сейчас я готов подтвердить это под пистолетом — только врагу ходить, чтобы понадежнее заблудиться! Ну и что греха таить, Иван Сусанин из меня вышел первоклассный: на третий или четвертый день при плохой погоде и отсутствии четких ориентиров отряд под моим водительством сбился с дороги.
