Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Зиновий Михайлович Каневский

Жить для возвращения: Автобиографическая повесть

Светлой памяти воспитавших меня тети и дяди — Софьи Семеновны и Исая Ароновича Шейниных посвящаю.

Жить для возвращения - i_001.jpg
Встречайте мужественно смерть.
Она нисколько не печальней,
Чем жизнь, в которой умереть
Обречены мы изначально.
Встречайте мужественно смерть.
Встречайте мужественно зло.
Оно добра — не бесполезней.
Слабее тот, кому везло,
А кто боролся, тот железней.
Встречайте мужественно зло.
Встречайте мужественно бой.
Он нам не более опасен,
Чем жизнь, любовь и шаг любой,
Который риском и прекрасен.
Встречайте мужественно бой.
Встречайте мужественно жизнь.
Она ничуть не тяжелее
Небытия. Не верьте лжи,
Трусливой лжи,
                        что жить больнее.
Встречайте мужественно жизнь!

Геннадий Головатый

Введение

Уважаемый читатель!

Перед Вами книга, над которой Зиновий Каневский работал в последние годы жизни. Это удивительная книга. В каждой ее строке — Личность автора, яркая, одаренная, уникальная. Личность, в которой гармонично соединялись талант и скромность, доброта и мужество, обаяние и деликатность. Но в книге — и время, в которое он жил. И не только трагические и героические страницы этого времени, но и «бытовой фон», описанный с мягким интеллигентным юмором.

Мы знали Зиновия почти 30 лет. Любой его приход в редакцию становился праздником. Шутки и смех, когда он был здесь, не умолкали. Уже поднимаясь по лестнице, мы знали — пришел Зиновий. На всех редакционных сборищах он был самым интересным рассказчиком и певцом. Рядом с ним всегда было легко и радостно. Он щедро дарил нам свой юмор, свое светлое восприятие жизни, свое мужество. Так было двадцать восемь лет подряд. Сейчас, когда его уже нет, нам кажется, что это — как миг, как вздох.

Он никогда не праздновал свой день рождения. И мы долго не понимали, почему. Потом узнали — при родах умерла мать. Смерть в самом начале жизни… Это — как рок, как лейтмотив проходит через его жизнь. Окончен университет, рядом — любимая женщина, много друзей, переполняет счастье, надежды, планы. Он будет полярником, Арктика — вечный магнит. Он продолжит занятия музыкой — безупречный слух, отличные руки пианиста, прекрасные педагоги.

Те двадцать часов, что он полз по морскому льду на Новой Земле, в лютый мороз навстречу ураганному ветру, вместили крушение жизни, крушение всех надежд. Опаленный страшной бедой, без обеих рук и пальцев ног, он вышел из боли и страданий в тишину и опустошение.

Прошли годы. К нам в редакцию он пришел подтянутым, серьезным и — смешливым, веселым. Мы редко задумывались, как он справляется с жизнью, с бытом — он во всем был с нами наравне, только лучше. И уж совсем мало старались понять, как он преодолел свою беду. Будто взял и отодвинул ее и стал жить так, как если бы ее не было. Как смог написать четырнадцать книг и десятки очерков? Как ездил в командировки (в Арктику!), преподавал в институте, работал в Географическом обществе? Что «вело», давало импульс, энергию?

Теперь мы можем прочитать его воспоминания. И кажется, что они приоткрывают завесу над этой тайной. Кажется, можно понять. А может быть, и чему-то научиться?

Редакция журнала «Знание — сила»

Семья Зиновия Каневского приносит свою глубокую благодарность Институту географии Российской академии наук в лице его директора академика Владимира Михайловича Котлякова и Александру Львовичу Чвёрткину за неоценимую помощь в издании этой книги.

Мы искренне благодарим всех, кто дружески помогал нам на разных этапах подготовки рукописи к печати: Екатерину Белоглазову, Игоря Бермана, Рузанну Долгих, Игоря Комарова, Владислава Корякина, Юлию Лацис. Наша особая признательность Галине Бельской, Элле Брагиной и Эмме Соломатиной, внимательно и с любовью прочитавшим всю книгу и сделавшим чрезвычайно ценные предложения. Мы также благодарны Анисиму Гиммерверту, без чьих добрых советов, постоянной и действенной поддержки эта книга никогда бы не увидела свет.

КНИГА ПЕРВАЯ

ЖИТЬ ДЛЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ

Пролог

Самолет Архангельск Москва терпеливо ждал у начала взлетной полосы. В первый и, видимо, в последний раз из-за меня, исключительно из-за одного меня, задерживался рейс Аэрофлота! Полярная, почти внерейсовая в те времена авиация сделала свое дело часов за семь, доставив меня из Диксона через Амдерму в Архангельск, и задержанный минут на двадцать-тридцать ИЛ-14 — еще даже не ИЛ-18 — тотчас взлетел, едва носилки, на которых меня везли, поставили у входа в пилотскую кабину. Как объявила стюардесса, машину пилотировал летчик первого класса Герой Советского Союза товарищ Медноногов. Часа через четыре мы были уже в Москве. Стояла ночь с первого на второе апреля.

Уже несколько дней в Москве знали о случившемся и уже двое суток знали, что я прибуду сюда именно тем рейсом, каким и прибыл. Доктора из Главсевморпути договорились с Институтом Склифосовского о месте для меня, а со «Скорой помощью» — о машине, которая будет ждать во Внуково. Однако мы прибыли, а машины в аэропорту не оказалось, как не было ее еще добрых три часа, пока внуковские медики не вызвали обычную «скорую» из города. «Скорая» примчалась быстро, но везти меня согласилась только в определенную больницу, где имелось место, указанное в наряде у фельдшерицы. Никакие мольбы не помогли, никакие уверения, что меня ждут не дождутся у Склифосовского. Фельдшерица твердила: «Не хотите — пишите отказ, и я сразу уезжаю». У меня была высокая температура, мутилось сознание, доктор, сопровождавший меня от Диксона, тревожно произносил слово «гангрена», и было ясно, что выбора у нас нет. Наташа нервозно спросила: «Больница-то хоть хорошая?», и со слов пожилой крикливой фельдшерицы поняла, что, ясное дело, больница хорошая, новая, многоэтажная, в Измайлове, на 11-й Парковой. И доктора, ясное дело, хорошие. Мы согласились.

«Ах, какая странная эпоха: не горим в огне, а тонем в луже!» — сколь точно подметил безвременно ушедший бард одну очень не второстепенную особенность нашей повседневности. Шесть суток полярные летчики сначала пережидали туман, потом с трудом садились в нашей бухте, потом с трудом взлетали, забрав меня и самодельный гроб с телом Анатолия, спешили в Диксон поперек всего Карского моря, торопились в Архангельск, где задерживался вылет рейсового самолета… А во Внуково в заранее назначенный час так и не пришла заблаговременно заказанная машина «Скорой помощи» и не отвезла меня на Садовое кольцо, к Склифосовскому, где меня дожидалось место.

Не помню, как втаскивали меня под утро 2 апреля в палату отделения гнойной хирургии Измайловской больницы — мое сознание не всегда было отчетливым. Но почему-то отдельные детали запомнились. Например, то, что поместили меня в палату умирающего по фамилии Гавриков (а он взял и не умер в тот раз, а выписался и ушел на своих ногах; правда, месяца через два, еще при мне, вернулся и уже из больницы не вышел).

Утром перевели в другую палату, на троих, неумирающих. Часов в десять пришел профессор со свитой, стал меня разглядывать. Звали его Павел Иосифович, был он массивен и решителен. Я же лежал пластом, безучастный ко всему и притом совершенно не осознающий, что меня в конце концов ожидает. Бегло, как мне показалось, осмотрев меня, он сразу начал диктовать сестре: «Предплечья — четвертая степень, стопы — четвертая, голени, щеки, нос, подбородок — третья, вторая, третья и т. д.». Хотя и был я слаб, заторможен в мыслях и от всего на свете отрешен, выкликаемые доктором цифры сразу насторожили меня, ибо еще на зимовке, изучая по вечерам краткую медицинскую энциклопедию, мы все хорошо усвоили, что четвертая степень обморожения — это, проще говоря, ампутация. Вместе со страхом во мне взыграло нечто вроде наглости, и я сказал профессору следующее:

1
{"b":"180446","o":1}