Меня привезли домой, в Арсеньевский переулок. И тут же стало ясно, что жить здесь мне будет очень трудно из-за отсутствия ванной. Мыться самостоятельно я не мог, плескаться в тазике с помощью Наташи и тети Сони тоже было явно «не с руки». Вообще я быстро заметил, что отныне множество совершенно земных, не отмечаемых ухом выражений, приобрели для меня особенный смысл. Ну, например: «Руки коротки», «ты что, без рук, что ли?», «руки-ноги есть — и слава Богу!» То и дело возникали неловкие ситуации, заставлявшие хороших людей конфузиться и проклинать себя на чем свет стоит. Однажды приятель, подавая мне обжигающий пальцы стакан чая, вдруг прикрикнул на меня:

— Ну что сидишь, как безрукий? Бери же стакан, не видишь, что я едва держу его?! — И осекся, и за столом остолбенело замолчали. А я, натурально, принялся бодряческим голосом уверять всех, будто все нормально, я к этому уже привык. И, что самое любопытное, все именно так и было: я заставлял себя не замечать подобные моменты, привыкать к ним и уж во всяком случае не сердиться на моих невольных обидчиков.

Да, так вот насчет ванной. Наташа принялась хлопотать о новой квартире в современном доме. Начались регулярные походы в Министерство морского флота, куда входил мой былой работодатель — Управление Главсевморпути. Ее принимали сочувственно, но сюжет этот занял не один месяц.

Правда, случались и веселые моменты, скрашивавшие грустное настроение ходока-отказника. Вернувшись раз из «порогообивания», Наташа со смехом пересказала телефонный разговор начальника Главсевморпути Афанасьева (однофамильца покойного Толи) с руководством мурманского морского порта, который велся при ней:

— Какое судно? «Фридрих Энгельс»? Ну и что произошло? Обмазутился? Так ты гони этого Энгельса к чертовой матери из порта, он тебе всю акваторию мазутом изгадит! Понял меня? Гони его взашей, твоего Энгельса!

После того как Наташа, давясь от смеха, пересказала этот эпизод, я вспомнил другой, о котором слышал на Чукотке. В 1953 или 1954 году в порту Певек шла погрузка свиней и коров на ледоколы (для питания экипажей и снабжения зимовок). На рейде стояли ледоколы «Сталин» (впоследствии «Сибирь»), «Микоян», «Молотов», «Каганович» (впоследствии «Лазарев»).

Какой-то рационализатор-снабженец, желая убыстрить процедуру погрузки живности на борт каждого из судов, намалевал черной краской на боку свиней и телят названия ледоколов, которым предназначалось животное… Так и носились по всей округе Сталины, Молотовы и другие члены ЦК!

Зимой нам на четверых дали двухкомнатную квартиру в минморфлотовском доме на Волоколамском шоссе, с горячей водой, с мусоропроводом и… окнами, выходящими прямо на шоссе, что на протяжении ближайших двенадцати лет делало нашу жизнь близкой к невыносимой! Когда у нас появился Мишка, он не спал ночами из-за бесконечных сирен медицинских и пожарных машин, проносившихся мимо дома, из-за лязга трамвайных колес и рева автобусов и самосвалов. Но мне было хорошо и уютно, впервые в жизни у меня теперь была почти единоличная ванна.

Я тоже часто просыпался ночами, только не от шума за окнами, а из-за бушующих в голове мыслей. К счастью, тяжелые сны почти никогда не снились, но стоило пробудиться — и я тотчас бросал взгляд на собственные руки, на «великолепные культи», уже совсем зажившие (на ногах заживление ран шло куда медленнее, плохо приживалась пересаженная кожа, и в итоге произошло-таки опасное рожистое воспаление, напугавшее всех высокой, гангреноподобной температурой). Глядя на руки, я начинал плакать, а взглянув на лицо спящей Наташи, и вовсе впадал в тихую истерику. Каково-то ей?! И сколько еще нам обоим предстоит пережить, осознать, постичь, принять либо отринуть?..

Хорошо, что сразу же начались хлопоты самого разного толка: о назначении группы инвалидности, о пенсии, о выплате страховки. Все это занимало время и не позволяло сосредоточиться на болевом и больном. Тут таилось немало драматического, курьезного и даже смешного, если это слово пригодно в разговоре о трудовом увечье.

Начали с получения страховки. Вернее, это было вторым этапом — первым стал ВТЭК, быстро, чуть ли не на дому, одаривший меня званием бессрочного инвалида первой группы. Казалось бы, что может добавить к этому Госстрах? Выяснилось, может:

— У нас, товарищ, свой ВТЭК, и мы верим только своим докторам. Они оценят денежную стоимость каждого вашего потерянного пальчика.

И точка, спорить бесполезно! А ведь в договоре, который заключало арктическое начальство с каждым, кто ехал на зимовку, было ясно сказано, что в случае гибели или полной потери трудоспособности (и первая группа инвалидности именно это подтверждала) пострадавшему выплачивалась целиком вся сумма государственной страховки в размере 8 тысяч рублей. Для сравнения скажу, что месячная зарплата в Арктике после четырех лет зимовки составила у меня 1600 рублей. Заплатить им все же пришлось, но по врачам меня потаскали всласть. При этом бесхитростно намекнули, что с покойниками им гораздо легче иметь дело, чем с выжившими. Семье Анатолия Афанасьева вынуждены были заплатить без проволочек, а вот со мною у государства мороки было много.

Группу-то мне установили, а вот саму пенсию еще долго не назначали, поскольку требовалась уйма документов из Диксона, в первую очередь акт о несчастном случае, составленный в Русской Гавани 31 марта прилетевшими туда должностными лицами, включая прокурора. До Москвы этот самый акт шел более двух месяцев, так как прямых авиарейсов в Диксон не было тогда (нет, по-моему, и сейчас), да еще вмешивалась северная непогода. Наконец документ пришел. Без печати! Отправили его назад с просьбой ускорить и т. д. Месяца через полтора акт вернулся с покаянным сопроводительным письмом: дескать, извините великодушно, недоглядели, однако попутно выявили в тексте мелкие ошибки и потому высылаем новенькую бумагу с яркой красавицей-печатью. Вот только оказалось, что на сей раз забыли поставить под документом подписи «треугольника», то бишь хозяйственных, партийных и профсоюзных властей… Что ж, подождал еще четыре месяца.

Собес без проволочек назначил пенсию в размере половины моей последней зарплаты, вторую половину по закону следовало взыскать с организации, виновной в увечье, с Главсевморпути, что мог сделать исключительно народный суд в Москве по моему местожительству. Суд должен был установить, кто виноват в случившемся: либо мы с Анатолием, либо предприятие, либо стихия. В последнем случае ответственность, как и общая денежная сумма, делится пополам. Состава преступления как такового диксонская прокуратура не усмотрела. Уже в Москве меня допрашивал следователь, намекал, что хорошо бы назвать имена, например начальника станции «Русская Гавань», виновных в трагедии, но я никого не обвинил. «Дело» затевать не стали, но это не освобождало полярное начальство от пожизненной выплаты пособия, которое в сумме с государственной пенсией компенсировало бы мне невосполнимую утрату здоровья, трудового стажа, самой возможности работать.

Бывалые люди посоветовали нам непременно обзавестись адвокатом, что вызвало у меня недоумение и протест. В самом деле, что тут непонятно: на зимовке я был? — был; на морском льду работал? — безусловно; бора на нас свалилась? — еще какая! Значит, все точно: пострадал при исполнении служебных обязанностей, находясь в полной трезвости. Но бывалые продолжали настаивать на юристе, да не простом, а опытном специалисте по трудовым увечьям. Тогда Наташа вспомнила, что еще в больнице, навещая меня, наш университетский преподаватель дал ей координаты такого адвоката — заслуженного юриста РСФСР Льва Абрамовича Майданика, автора книг и брошюр как раз по всем этим делам.

Первая же встреча с ним сильно разочаровала. Адвокат задал мне два-три сухих формальных вопроса, не поинтересовался ни моим здоровьем, ни чувствами, какие я испытывал, лишившись рук, а в ответ на мое запальчивое высказывание, что, мол, я им в суде все скажу, как есть, неожиданно заметил тихим ровным голосом: