Это стало ясно только тогда, когда ненадолго выглянуло солнце и удалось надежно сориентироваться. Больше других на себя разозлился я сам. Мои «белые» спутники, конечно, по заслугам облаяли меня, но долго не ворчали, отматерили — и успокоились. Чукчи же вообще проявили полнейшее равнодушие к случившемуся, и это хваленые охотники-следопыты, с их уникальным пониманием природы (не понимали бы — не выжили в тех не приспособленных для жизни краях)! Где же была их интуиция, их волчья способность ориентироваться на местности, почему они сразу же не указали мне на грубую ошибку?
Скажу сейчас вещь нетривиальную: чукчи с их хваленым чутьем, умением не заблудиться в пургу, в полярной ночи, демонстрируют свои недюжинные способности исключительно в окрестностях собственного либо хорошо знакомого им соседнего стойбища радиусом отнюдь не в сотни километров. Тут они наощупь знают всякую кочку посреди тундры, феноменально находят искусно замаскированные ими же песцовые капканы. Но мы-то уволокли их за полтысячи верст от родных яранг, в абсолютно неведомые им края, и они покорно брели вместе со всеми, куда вел их студент-дипломник.
Ежусь от холода и страха, вспоминая тот поход. В горах навалило массу снега, олени выбивались из сил. Похожие на гигантские волны, вставали перед нами громады каменных гряд, мы переваливали их вслепую, прямо через гребни. Добывая ягель из-под снега, животные ранили ноги об острые снежно-ледяные зазубрины, приходилось их забивать. Только теперь это вовсе не радовало нас, так как чукчи день ото дня становились все злее и непокорнее: еще бы, затащили их бог весть куда, стадо катастрофически убывает, конца пути не видно. И даже если отряд благополучно доберется до мыса Шмидта, что делать им дальше с их оленями? На каких самолетах-вертолетах возвращаться домой? Ясно, что придется гнать стадо по совершенно незнакомому пути с мыса Шмидта на Амгуэму, да еще в условиях арктической ночи!
Однажды утром случился бунт. Нам, четверым спавшим в палатке, свалилось на головы что-то тяжелое, и мы начали задыхаться в своих спальных мешках. Оказалось, чукчи завалили палатку, чтобы в наступившей сумятице завладеть карабином, лежавшим рядом с нами. Теперь оружие находилось в руках улыбчивого дисциплинированного Васкыргына, и он боязливо поводил стволом в разные стороны, не решаясь направить его в кого-то из нас, копошащихся у входа в палатку. Чукчи наперебой что-то выкрикивали, и было ясно одно: дальше они не пойдут. «Кераны ватэты пэкэтатак», «эткин рэмрэм», «мимыл уйна» — понятное дело, олени сбивают копыта, корм плохой и даже обычной воды нет, не то что «огненной»! И верно, ручьи скрылись под снегом и надо было долго разыскивать их, делать прорубь во льду, чтобы утолить жажду.
Я лихорадочно листал свою записную книжку, отыскивая столь необходимые сейчас чукотские слова, а они, разумеется, не находились. Пастухи требовали, чтобы мы отпустили их немедленно. Если пожелаем, можем пойти вместе в их колхоз-совхоз на Амгуэме. Не пожелаем — вольному воля, они все равно уходят, забрав с собой и оленей, и сами нарты, тоже принадлежащие колхозу. А всю поклажу, харчи, буровой инструмент, приборы свалят прямо на снег, им лишнего не требуется.
Нельзя же, Рубен Михайлович, быть такой задницей, как сказал бы незабвенный полковник Тараканов! Ну удрали, бросив вверенную вам экспедицию, ну еще одного коммуниста за компанию прихватили, но спирт-ректификат зачем увезли, заветную канистрочку, которая могла сейчас, как ничто другое, спасти положение — выпил бы Васкыргын сто граммов, приняли бы Вагрын, Нутэтэгрын и Ныпелькут граммов по пятьдесят, глядишь и наладились бы отношения!
Пошло в ход все мое русско-чукотское красноречие на паях с мимикой и жестами. Я напомнил, с каким трудом мы спустились с перевала — неужели чукотские товарищи полагают, будто им удастся затащить на горную крутизну чуть ли не три сотни голов?! Мы так славно кочевали эти два месяца, неужели нам суждено расстаться недругами? К нашей безграничной радости, после краткого «военного совета» чукчи неожиданно согласились продолжать путь к мысу Шмидта и в знак примирения вернули нам карабин. Васкыргын еще долго выжидательно смотрел нам в глаза, справедливо рассчитывая на «обмыв» благородной сделки. Ах, какая же вы сволочь, товарищ Саркисян!
К середине октября мы все же выбрались на побережье километрах в тридцати западнее Шмидта. Еще один бросок — и вот он, финиш. А у невидимой финишной черты — наш драгоценный начальник. Он жмет нам руки, хлопает по плечам, улыбается:
— Молодцы, хорошо пришли, именно сегодня-завтра я ждал вас.
— А почему же не выслали навстречу помощь, как обещали?
— Потому что верил в вас, знал, что сами выберетесь.
— Но у нас было много неприятностей. Во-первых, мы, по моей оплошности, сначала заблудились и…
Улыбка исчезла, голос приобрел отвратительные железные нотки:
— Заблудились? Вы заблудились? Вы, эрудит великий, географ липовый!!!
Он перешел на визг и мат, толпа, как водится, безмолвствовала, Николай Бобов вяло пытался унять Саркисяна. Наконец он сам успокоился и отпустил нас в баню, где мы разодрали мочалками и без того расчесанные в кровь, искусанные вшами тела, а потом с наслаждением зарыли в сугробах кишащее насекомыми белье. Узнав о том, что трое из нас сильно поморозили ноги, обутые в резиновые сапоги, Рубен Михайлович вместо намека на раскаяние или хотя бы сочувствие выдал нам очередную порцию брани, не преминув опять попрекнуть «главного эрудита» его неумелостью и общей бездарностью.
На следующий день мы улетели в Анадырь, оставив на Шмидте чукчей и оленей. Начальник еще раз продемонстрировал злобное отношение ко мне. Зная, что я безбожно опаздываю на учебу, он велел бухгалтерии оплатить мне самолет лишь до Хабаровска, дальше предстояло еще целую неделю ехать до Москвы поездом.
Рубен Михайлович выдал мне характеристику, которую деканат требует за каждую производственную практику. В ней была примечательная фраза, я попытаюсь воспроизвести ее максимально точно: «Не будучи подготовлен в полном объеме к трудностям арктической экспедиции, тов. Каневский тем не менее удовлетворительно справился с возложенными на него обязанностями». Опытные преподаватели на кафедре северных полярных стран, естественно, сразу поинтересовались, не случился ли у меня конфликт с автором характеристики, и после удовлетворительного ответа явно успокоились.
Начальника я увидел еще один раз, на московской улице, он вел в школу прелестную восьмилетнюю дочку. Заметно было, что Саркисян тоже не рад нашей встрече. Он сделал вид, будто не понимает, отчего я прихрамываю, и пришлось напомнить ему, что шел я по зимней Чукотке в резиновых сапогах, поскольку валенки руководство экспедицией захватило в меньшем количестве, чем следует, сухой спирт вообще забыло на складе, а «мокрый» прибрало к рукам, когда давало деру. Рубен Михайлович, к моему удивлению, не оборвал меня, не обругал, а только круто переменил тему. Я не возражал, лишь полюбопытствовал, каковы результаты анализа той распроклятой воды в бутылках, кои он с такой самоотверженностью спасал. Саркисян сдержался и на сей раз, подробно рассказав мне, что во всех посудинах, как показали гидрохимические исследования, содержалась вода обыкновенная, «аш два о», без всяких примесей.
Я даже расстроился. После всего пережитого, после всех испытаний, моего собственного грехопадения, многих прегрешений начальника ужасно хотелось, чтобы у воды, доставшейся нам потом и кровью, обнаружились бы ценные минеральные свойства и уже в ближайшие годы на берегах того же высокогорного озера Якитики (куда меня сбросил в день моего рождения пугливый олень-рогоносец) приступили бы к сооружению бальнеологической здравницы. Ей-богу, было бы не так обидно!
Натинька, родная, прости меня за то, что я обозвал тебя Саркисяншей, оскорбил, унизил тебя непрощаемо! Уверен, ты поняла, что я это сделал не со зла, не по адресу и вообще с горя. Ты же знаешь, какое у меня горе. Не сердись, не надо, у тебя, конечно, оно тоже, но у меня больше и безысходнее. Нельзя нам расстраивать друг друга, да еще по мелочам. Я уже не выдерживаю, без тебя совсем не выдержу.
