– Иду в ад! К дьяволу! Иду в ад! – немедленно заорал он.

Благополучно достигнув земли, он продолжал распинаться про ад и про дьявола, и голос его обретал все больше уверенности и звучности.

Нельзя отказать в звучности и воплю, который издала миссис Бассет. Потом она взвилась в воздух и выпрыгнула в окно. Каким-то чудом она приземлилась на обе ноги и не нанесла себе серьезных увечий. Тут в дело вступил мистер Кинослинг. Правда, он избрал куда более прозаический путь. Он вышел во двор через дверь, что, конечно, ничуть не умаляет его благородного порыва. Им двигало чувство долга. Он пришел просветить заблудшие юные души.

Поворачивая за угол дома, мистер Кинослинг столкнулся с Пенродом. Тот как раз заспешил домой. Природная деликатность натуры подсказывала ему, что Джорджи Бассета сейчас лучше всего оставить наедине с домашними и не портить маленького семейного торжества. Мистер Кинослинг грубо схватил Пенрода за плечи и, уступая пагубной силе эмоций, закатил исполненную гнева тираду:

– Юный негодяй! Законченный преступник! Ты хоть раз в жизни задумывался, кем станешь, когда вырастешь?

Пенрод смерил его укоряющим взглядом и кротко, но с огромным чувством внутреннего достоинства ответил:

– Когда я вырасту, сэр, я стану священником.

Каждый, кому было двенадцать, знает, что это за удивительный возраст. Двенадцатилетний подросток как бы возносится на вершину детства. Он чувствует себя среди тех, кто младше, словно академик среди ученых коллег, еще не завоевавших столь высокого звания. Пройдет всего год, и тринадцатилетняя неуклюжесть возвестит о том, что детство кончилось, и мы вступили в полосу юности. Однако период с двенадцати до тринадцати поистине эпохален, и мы нескоро забываем его.

Вот и Пенрод, одеваясь однажды утром, сразу понял, что все вокруг значительно изменилось. Казалось, большая часть окружающего мира теперь принадлежит ему. Это был ЕГО день. Такой день, бесспорно, стоил, чтобы дожить до него. В окно светило июльское солнце, а когда Пенрод выглянул наружу, теплый ласковый ветерок слегка взъерошил ему волосы. Пенрод начал с интересом следить за стайкой дроздов. Покинув дупло дерева, они, под предводительством вожака, полетели на поле. И Пенрод почувствовал, что и солнце, и ветерок, и дрозды – тоже сегодня как бы принадлежат ему, потому что сегодня у него день рождения. Наконец-то он достиг желанного мига: сегодня ему исполнилось двенадцать лет.

Отец, мать и Маргарет тоже, кажется, ощутили, какая бездна пролегла между днем вчерашним и днем сегодняшним. Когда Пенрод спустился к завтраку, они уже собрались за столом, и прием, который они ему оказали, тоже свидетельствовал: в его жизни наступила другая эпоха. До сегодняшнего дня он входил в комнату, где сидели взрослые, с неизменным опасением. Он ловил на себе их пристальные взоры, в которых как бы заранее таился укор. Каждый из них словно думал: «Ну, интересно, что он на этот раз выкинет?» Но сейчас все было по-другому: все члены семьи встретили его ласковыми улыбками, Мать вскочила ему навстречу и наградила его двенадцатикратным поцелуем, потом то же самое проделала Маргарет, а отец воскликнул:

– Ну и ну! Да ты у нас теперь настоящий мужчина!

Затем мать вручила ему Библию и «Векфильдского священника»[2], Маргарет подарила щетку для волос в серебряной оправе, а отец – «Карманный атлас» и маленький компас.

– А теперь, Пенрод, – объявила после завтрака миссис Скофилд, – мы с тобой поедем за город, к тете Саре Крим.

Двоюродной бабушке Пенрода Саре Крим было уже девяносто лет. Однако, когда Пенрод и миссис Скофилд вышли из экипажа у дома старейшей родственницы, та встретила их у калитки с граблями в руках и объяснила, что как раз расчищала сад.

– Я рада, что ты привезла его, – сказала она миссис Скофилд, – Джинни по случаю его дня рождения печет пирог. Веди его дом. Я кое-что припасла для него.

Она провела их в гостиную, где царил какой-то чрезвычайно приятный и ни с чем не сравнимый запах. Тетя Сара открыла ящик полированного шкафа и извлекла на свет рогатку. Она была сделана по всем правилам: раздвоенная деревяшка, резинка, а в середине – кусок кожи, чтобы удобнее было направлять камень.

Пенрод жадно протянул руку.

– Это не тебе, – сказала тетя Сара, отдавая ему рогатку. – Ею нельзя пользоваться. Думаю, она рассыпется тут же, как ты попытаешься из нее выстрелить. Ведь ей уже тридцать пять лет. Я хочу, чтобы ты передал ее своему отцу. Передай и скажи: «Тетя Сара считает, что теперь ее, наконец, можно тебе отдать». Я отняла ее у него тридцать пять лет назад, потому что он выстрелил в мою любимую курицу и убил ее наповал. Он сказал, что это нечаянно. Заодно он нечаянно разбил стеклянный кувшин, который стоял на заднем крыльце. Конечно, сейчас, глядя на него, трудно вообразить, что он был на такое способен. Наверное, он и сам обо всем забыл и считает, что никогда ничего подобного не делал. Но когда ты передашь ему от меня рогатку и скажешь, как я велела, он уж наверняка вспомнит. Знаешь, ты очень похож на отца, Пенрод. Он тоже в детстве не отличался красотой.

После сего лирического отступления, по всей видимости, тоже рассчитанного на то, что его перескажут мистеру Скофилду-старшему, тетя Сара удалилась в сторону кухни. Оттуда она вернулась с кувшином лимонада и голубым блюдом, на котором красовалось имбирное печенье. Рецепт этого печенья тетя Сара придумала сама. Она поставила угощение перед Пенродом и миссис Скофилд, а потом подарила Пенроду великолепную вещь. Разрушительные возможности ее были почти безграничны, и название «перочинный ножик» (а именно так назвала сама тетя Сара свой подарок) не очень-то подходило этому грозному и сложному механизму.

– Вероятно, ты сделаешь им что-нибудь ужасное, – спокойно заметила старушка. – Я слышала, ты все время делаешь ужасные вещи, а значит, и этот ножик используешь в свое удовольствие. Слыхала я, тебя называют самым плохим мальчиком в городе.

– Тетя Сара! – запротестовала миссис Скофилд.

– Чепуха, – отбила атаку старая родственница.

– Но нельзя же так в день рождения!

– Как раз самое время сегодня сказать ему об этом. Пенрод, ты правда самый плохой мальчик в городе?

Пенрод с восторгом разглядывал ножик, быстро поглощал печенье и не очень-то следил за ходом беседы. Уловив краем уха, что тетя Сара обращается к нему, он рассеянно ответил:

- Да, мэм.

- Ну, вот, видишь, – тетя Сара окинула торжествующим взглядом миссис Скофилд. - Главное признать истину. Тогда в ней не будет ничего обидного. Это одинаково и у взрослых, и у детей!

- Нет-нет! – воскликнула миссис Скофилд. – Тут я с вами никак не могу согласиться!

- Именно, что да! – настаивала на своем тетя Сара. – Просто дети гораздо лучше. Они еще не научились притворяться. Когда Пенрод вырастет, он останется таким же. Только, когда ему захочется что-нибудь выкинуть, он придумает очень благовидную причину и все сочтут его поступок вполне похвальным.

- Не стану ничего придумывать! – вдруг возразил Пенрод.

- Еще одно печенье осталось, – сказала тетя Сара. – Ты не доешь его?

- Ну, – задумчиво отозвался внучатый племянник, – уж лучше я его и вправду доем.

- Почему? – спросила старушка. – Почему ты считаешь, что так будет лучше?

- Ну, – с набитым ртом произнес Пенрод, – иначе оно может засохнуть. Оно будет сохнуть, сохнуть, а потом его вообще придется выбросить.

- Да, – заметила миссис Крим, – ты действительно растешь. Еще год назад ты бы просто доел печенье, а теперь вот делаешь вид, что ешь только из бережливости.

- Что, тетя?

- Да так. Теперь я вижу, что тебе и впрямь уже двенадцать. А печенье у нас еще есть. – Она ушла и вернулась с новым блюдом печенья. – До конца дня ты все равно объешься. Поэтому ешь!