— Что здесь творится? — тихо спросил Тирант у Диафеба.

Тот весело хмыкнул:

— Кажется, Великий Турок желает переговоров.

С другой стороны к севастократору приблизился герцог де Пера и вполголоса произнес, наклонившись к уху Тиранта:

— Вы оказались правы, Тирант Белый, когда останавливали нас и не позволяли поднимать оружие на герцога Македонского. Будь я проклят, если еще раз усомнюсь в вас! Хороши бы мы сейчас были, если бы на глазах у этого турка передрались из-за добычи! Он непременно доложил бы об этом своему господину.

— Известно, сколько турок осталось на горе? — спросил Тирант, не отвечая на похвалу.

— Попробуем выяснить это у посланца.

Ибо в плен сдались далеко не все из тех, кто сидел вместе с Великим Турком на горе, которую осаждала сейчас армия севастократора.

Когда переговорщик подошел ближе, Тирант увидел человека весьма почтенной наружности, с тщательно расчесанной бородой. Эта борода была идеально ухожена, седые волосы в ней чередовались с каштановыми, и она казалась невесомым сгустком тумана, который турок почтительно носил у себя на груди.

Лицо его было смуглое, с горбатым носом и глубокими впалыми глазами, а веки его, и верхние и нижние, были почти совершенно черны.

Этот человек низко поклонился севастократору, ни на миг не переставая при том оглядываться по сторонам. И Тирант мог бы поклясться, что турок не упускал ни единой детали из увиденного. Хитрый глаз был у этого турка!

— Клянусь спасением моей души, — шепнул Диафеб Тиранту, — вот человек, при котором стоило бы держать ухо востро!

Тирант любезно улыбнулся турку и заговорил с ним:

— Скажи, понимаешь ли ты мою речь?

— Мой господин не прислал бы к тебе человека, который не способен тебя понять! — ответил турок и еще раз поклонился, изгибая спину колесом. Но затем он выпрямился.

— Это очень хорошо, — сказал Тирант. — Я — севастократор Тирант Белый. Назови теперь свое имя, чтобы нам удобнее было беседовать.

— Меня зовут Абдалла, но, кроме того, меня прозывают также Соломоном, так что ты можешь обращаться ко мне «Абдалла Соломон», и я буду знать, что ты имел в виду меня.

— Почему же тебя зовут Соломоном? — удивился Тирант. — Я слышал, что у вас нет обычая давать человеку несколько имен в честь святых покровителей.

— Соломоном меня называют за мудрость, — охотно пояснил турок.

Тирант про себя подумал, что этот Абдалла Соломон очень хвастлив. А истинный рыцарь всегда скромен, и Тирант никогда не рассказывал о собственных подвигах и, когда мог, препятствовал Диафебу распространять подобные рассказы.

— Почему твоя одежда вымокла? — спросил Тирант. — У тебя печальный вид, а это не годится, ведь ты мой гость.

— Спасая свои жизни от ваших мечей — ибо вы вероломно напали на наш лагерь ночью, да еще и воспользовались тем, что лошади взбесились, — спокойно произнес Абдаллла, — мы сломали мост через реку. Мне пришлось переправляться на утлом плоту, так что я едва не погиб.

— Надеюсь, ты не погибнешь и при обратной переправе, — сказал Тирант.

Абдалла в ответ лишь улыбнулся и вручил Тиранту письмо.

— Оно вскрыто! — воскликнул Тирант. — Здесь была печать Великого Турка, однако она сломана!

— Да, — подтвердил Абдалла, — потому что сперва я побывал вон в тех шатрах. — И он указал в ту сторону, где находился лагерь герцога Македонского.

— И что же тот сеньор, у которого ты побывал сперва, прежде чем прийти сюда? — продолжал спрашивать Тирант.

— Он взял письмо, долго рассматривал его, затем сломал печать, прочитал с большим вниманием и вернул мне со словами: «Это писано не ко мне, а к севастократору, чьи шатры видны в миле отсюда».

— Понятно, — сквозь зубы проговорил Тирант. Но он тотчас взял себя в руки, потому что Абдалла продолжал наблюдать за ним, и один Бог знает, какие мысли таились за его любезными улыбками.

Севастократор отдал распоряжение, чтобы Абдаллу устроили наилучшим образом и дали ему все, чего он пожелает. А всем сеньорам велел сообщить, чтобы они собрались в большом шатре для советов, и там было при всех прочитано письмо, в котором, коротко говоря, предлагалось заключить перемирие на полгода.

Это известие многих взволновало, ибо яснее всего говорило о том, что турки признают свое поражение. Многим из собравшихся в том шатре кровь ударила в голову, и каждый уже набирал в грудь воздуха, чтобы излить свои чувства в словах; но тут снаружи затрубили, и послышались громкие, торжественные голоса.

Тирант сидел во главе собрания на особом высоком кресле и молча наблюдал за происходящим. Он решил, что позволит высказаться каждому и лишь потом заговорит сам. Этого требовала не только его прирожденная скромность, но и обыкновенный здравый смысл: севастократор никому не хотел навязывать собственного мнения. А кроме того, он надеялся увидеть, кто из византийских сеньоров мыслит с ним сходно, а кто различно.

Когда снаружи зашумели, Тирант насторожился и сжал губы. Многие сеньоры начали оборачиваться и смотреть на занавеси у входа в шатер, ожидая, кто же здесь появится. Тирант поднял руку, призывая всех прервать обсуждение и подождать, пока опять установится порядок.

Наконец занавес был откинут, и в шатер вступил собственной персоной герцог Македонский в сопровождении небольшой свиты. Но ни у кого не было сомнений, что он прибыл во главе изрядного отряда. Да это было и слышно из-за стенок шатра.

Тирант тотчас встал и поклонился вошедшему, признавая в нем близкую родню своего господина императора и желая поэтому выказать ему почтение, которого герцог Македонский совершенно не заслуживал.

В ответ на поклон герцог Македонский небрежно кивнул и уселся на стул, стоявший ближе к выходу, прямо напротив Тиранта, — это место доселе пустовало.

— Итак, как я погляжу, — заговорил герцог Македонский, — вы начали обсуждать вопросы войны и мира, не удосужившись даже оповестить меня об этом.

— Прошу прощения, — возразил Тирант, снова занимая свое место, — но у вашей светлости была возможность ознакомиться с письмом Великого Турка куда раньше, чем у нас.

— И в этом не было ни вашей заслуги, ни моей! — воскликнул герцог Македонский. — Глупый посланник Абдалла — или как там его кличут — перепутал шатры и принял меня за севастократора. Впрочем, говорят, что у себя на родине этот человек считается прозорливцем, так что, вполне возможно, он увидел лишь то, чему надлежало быть и что не свершилось лишь благодаря случайности.

Несколько сеньоров при этой дерзости вздрогнули, как от удара, и рванулись с мест, чтобы дать герцогу Македонскому достойный ответ, но Тирант остановил их быстрым жестом.

— Какое нам дело до видений какого-то турка! — возмутился севастократор. — Клянусь этим моим волосом, — тут он потянул себя за густую темную прядь, — который не упадет с моей головы без Господней воли! Нечестивые видения нечестивых турок не должны сбываться, иначе в христианских землях наступит хаос, и все наши государи лишатся своих тронов, и повсюду воцарятся эмиры да султаны, чего мы допустить не должны!

Герцог Македонский густо покраснел, а Диафеб и еще несколько сеньоров расхохотались.

Дождавшись, чтобы установилась тишина, герцог Македонский заявил:

— Да, мне известно содержание письма. И я считаю, что нам следует принять предложение Великого Турка. Полгода мира! За это время многое можно успеть. Восстановить разрушенные крепости, набрать новых людей в армию, создать запасы хлеба… А если турки предложат нам продлить мир на год, а то и на десять — то и это предложение, по моему разумению, следует принять. Тут и обсуждать нечего.

— Кажется, — мрачным тоном произнес граф де Сен-Жорди, — герцог Македонский взялся судить о том, в чем он дурно разбирается. Один раз он уже вмешался в дело, которое его не касалось, — и вся империя едва не погибла…

— Нет! — Герцог Македонский сильно хлопнул по столу ладонью. — Не следует лгать, господин де Сен-Жорди, это дурно сказывается на цвете глаз и зубов, о чем весьма убедительно пишет один арабский мудрец из Гранады… Это дело касается меня, и притом самым кровным образом, ибо из всех вас я — самый близкий родственник императора. И я говорю вам, кого вы сейчас будете слушать. Не чужака и выскочку, который втерся к его величеству в доверие, — нет, вы послушаете меня и поступите так, как я скажу: вы дадите туркам желанное для них перемирие.