— Мы могли бы быть так счастливы вместе, Хло, — сказал как-то Иван, вкладывая мне в рот грецкий орех.

— Я знаю, — кивнула я. — Но подумай, сколько людей от этого пострадает.

— Вообще-то многие разводятся.

— Но я считаю, что семью нужно беречь, — ответила я. — Мне кажется, родители должны сохранять семью ради детей.

— А разве ты не должна быть счастливой? Я бы отдал свою жизнь, лишь бы сделать тебя счастливой, — тихо добавил Иван. Его пальцы скользнули вниз по моему телу, лишь слегка затронув грудь.

Смогу ли я когда-нибудь представить себе, каково это — жить с ним вместе? Кажется, смогу, подумала я, но тут же представила, что мне ради этого придется сделать, и горький комок встал у меня в горле. Грег, наша совместная жизнь, соединенная семнадцать лет назад клятвами в верности и любви… Все это обратится в прах. Наш дом продадут, вещи поделят пополам. Представляю, с какой жуткой фальшивой улыбочкой я буду втолковывать детям, как это чудесно — жить на два дома, имея по две личные комнаты на каждого…

Серым рассветным утром четвертого дня я вдруг проснулась, полная дурных предчувствий. Мне послышалось, будто кто-то зовет меня по имени, но Иван тихо спал рядом. Я прижалась к нему и попыталась заснуть. Я слышала, как за окном медленно просыпается мир: кукарекают петухи, лают вездесущие испанские собаки, какая-то женщина зовет своего ребенка: «Gracia, ven acqui». Вдалеке раздался звон церковных колоколов. Значит, уже семь утра. Я тихо встала с кровати, взяла мобильник и вышла на улицу, трясясь от морозного утреннего воздуха.

— Пап, — сказала я в трубку.

— Надо же, дорогая, а я только что о тебе подумал, — удивился папа. — Думал, ах, как было бы хорошо услышать твой голосок.

— Чем ты там занимаешься? — спросила я.

— Мучаю пианино.

— Пап, а как ты думаешь, почему мама решила умереть?

— Знаешь, — задумчиво произнес папа, — причину смерти ведь так и не установили. Это прозвучит странно, но мне кажется, ей просто надоело жить. Она ужасно боялась стареть, просто с ума сходила. Зря она это сделала. Она столько пропустила, не узнала, какими вы с Сэмми стали, не увидела внуков…

— А вы бы остались вместе, как ты думаешь?

— Трудно сказать, Хло. Наверное. Она, конечно, была сложный человек, но я ее любил. Вот только Хельгу я тоже люблю. Вот такой я жадина, — усмехнулся папа. — Это наша общая с тобой проблема — мы хотим все и сразу.

В проеме входной двери вигвама показалось лицо Ивана. Он стоял растрепанный и, словно школьник, вовсю зевал и потягивался.

— Пап, мне пора, — попрощалась я. — Я завтра вернусь. Люблю тебя.

Иван утащил меня обратно в постель, где мы счастливо провели все утро, развлекаясь и кувыркаясь, пока на нас не напала приятная дрема удовлетворенных любовников.

Позже, в тот же день, когда мы одевались, я смотрела, как Иван выполняет свой обычный ритуал — растягивает носки, прежде чем натянуть их на ногу (ему не нравится, когда ткань плотно облегает стопы), — и думала, что именно вот такие привычки я могу возненавидеть в нем несколько лет спустя. Мы проехали на юг к побережью через город Салобрена и остановились перекусить в «Ла-Роке», баре, примостившемся на скале в море. Скала была похожа на римского центуриона, по грудь стоящего в воде и демонстрирующего в профиль патрицианский нос.

— Ты тоже видишь в скале человеческий профиль? — поинтересовалась я у Ивана.

— Нет, — покачал головой. — Скорее крокодила, сидящего на бревне.

Он описал мне крокодила, а я в ответ обвела пальцем контур моего бравого римского солдата. Мы сидели и смотрели, как солнце — яркий оранжевый шар — медленно тонет за горизонтом, пока оно окончательно не скрылось из виду. Правее в море без движения стояла маленькая рыбачья лодка, на которой застыли крошечные силуэты двух мужчин. Мы с Иваном были ожившей романтической парой с открытки. Он взял меня за руку.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— И я тебя.

— Скажи целиком.

— Liubliu tebia, — ответила я по-русски.

— Po-angliiski. Скажи по-английски, — попросил Иван.

Я открыла рот и замерла в страхе. Как будто, если я скажу это, меня тут же поразит молния. Конечно, я любила его. Я провела пальцем по щеке Ивана и вместо ответа наклонилась, чтобы поцеловать его. Он взял мое лицо в руки и пристально на меня посмотрел.

— Скажи, — повторил он свою просьбу.

— Я люблю тебя, — беззвучно прошептала я и перекрестила под столом пальцы в надежде, что этот жест поможет мне избежать удара молнии.

Запеканка из тунца по рецепту Эди

На четыре персоны

1 банка консервированного крем-супа из шампиньонов «Кэмпбелл»;

треть стакана молока;

170 г консервированного в масле тунца (ломтики подсушить и разделить на кусочки);

2 крутых яйца, мелко нарезанных;

1 чашка вареного гороха;

1 чашка раскрошенных картофельных чипсов.

Разогрейте духовку до 180 °C. Смешайте консервированный суп и молоко, вылейте смесь в форму для запекания. Добавьте тунец, яйца и горох. Запекайте двадцать минут, затем посыпьте сверху чипсами и запекайте еще десять минут.

Вернувшись домой, в гостиной я обнаружила развалившегося на диване Грега, спящего под шум телевизора. Он храпел, и с каждой секундой меня это раздражало все больше и больше. Несмотря на то что я сбежала с другим мужчиной, мне почему-то хотелось, чтобы муж встретил меня дома, чтобы спас меня от самой себя и вернул на путь истинный. Я тихо прикрыла дверь. В холле я увидела папу, который носился как бешеный с телефоном в руке и на кого-то орал. Завтра должна была состояться премьера «Принца и нищего» в Альберт-Холле, и, судя по папиным словам, близнецы, исполняющие главные роли, даже в ноты попасть не могли. На столике в холле я заметила маленькую рюмку с чем-то липким и, кажется, сладким. Заинтересовавшись, я подошла поближе и понюхала жидкость — ликер «Бейлис». Это могло означать только одно: к нам нагрянула Эди Мак-Тернан. Теперь понятно, почему Грег улегся спать в гостиной в пять вечера — рановато даже по его стандартам. А я и забыла, что она собиралась приехать на папину премьеру. Я хотела было тихонько ускользнуть из дома, найти Ивана и уговорить его вернуться в Испанию, подальше от всего этого ужаса, но тут папа закончил говорить по телефону и, словно тюремщик, отвел меня, непокорного заключенного, на кухню.

У стола мы увидели Эди в кухонном фартуке. Она всегда возит с собой два абсолютно идентичных фартука, белоснежные и идеально выглаженные. На них всегда узор из клевера — дань уважения к ее родине, на которой она никогда не бывала дольше нескольких дней зараз. Приходя домой, она снимает куртку, тут же повязывает фартук и, громко бормоча что-нибудь вроде «живете, как свиньи, по уши в грязи», накидывается на какое-нибудь пятнышко. Рядом с Эди на столе сидел Лео — голова запрокинута назад, глаза закрыты. Эди с ножницами в руках примерялась к его глазам.

— Вы что делаете?! — завопила я.

— Стригу ему ресницы, — ответила Эди.

Я вырвала ножницы у нее из рук и с трудом удержалась от мстительного желания всадить их в ее темную макушку.

— Он из-за них выглядит как девчонка, — обиженно пробурчала Эди.

— Лео, ты вообще в своем уме? — обратилась я к сыну.

— Ну, я подумал, может, если я буду выглядеть как настоящий мужик, мне легче будет найти себе подружку, — пожал плечами Лео.

— Они его портят, — заявила Эди. — Он похож на этих, как вы их там называете… трансвеститов. В мое время мужчины выглядели как мужчины, — фыркнула Эди.

— Сейчас тоже ваше время, — заметила я.

Папа, стараясь нас утихомирить, налил Эди порцию «Бейлиса», из-за чего она расхихикалась, словно девчонка. Здорово было смотреть на папу «в работе»; он всегда флиртовал с любой женщиной, оказавшейся поблизости, вне зависимости от ее возраста. Папе нравилось общаться с дамами, и те отвечали ему взаимностью, погружаясь в пучины его обаяния, словно в горячую пенную ванну.