Мы с Иваном взбирались по горному серпантину в маленькой арендованной машине. Вдалеке уже показались снежные вершины самых высоких гор. Мы почти не разговаривали, и я просто сидела и смотрела на его профиль.
— Я не могу разговаривать за рулем, — сказал Иван.
Как и Грег (впрочем, как и все остальные мужчины, которых я когда-либо знала), Иван не мог заниматься двумя делами одновременно. Я же, как типичная женщина, умудрялась одновременно водить, говорить, кричать на дерущихся на заднем сиденье детей, удерживать на носу мячик да еще и хлопать плавниками. Но в отличие от Грега Иван позволил мне дотрагиваться до него во время езды. Сначала я гладила его по одному приятному местечку на голове — там, где позвоночник переходит в череп, — потом моя рука переместилась на бедро, обтянутое тканью брюк, и затем удобно улеглась прямо на его промежности. Там, в тепле и уюте, она и устроилась. Иван посмотрел на меня и молча съехал на придорожную площадку. Выйдя из машины, он взял меня за руку и отвел на горную тропинку. Там мы сбросили с себя необходимый минимум одежды и тут же, опираясь на дерево, занялись любовью. Секс получился стремительным, яростным и прекрасным: аппетитнейшая закуска перед главным блюдом, которым мы собирались насладиться чуть позже.
На секс с Грегом это совсем не походило. Я даже не могла вспомнить, когда же мы с мужем в последний раз занимались сексом не на кровати в полной темноте. Мы больше не занимались сексом, не снимая одежды. А вот раньше, помнится, мы по пути в спальню забрасывали одеждой весь холл и лестницу. Часто мы и вовсе не доходили до кровати и трахались прямо на лестнице. Я упиралась спиной в жесткие ступеньки, а у Грега на коленках появлялись красноречивые потертости; мы носили все эти отметины с гордостью — они были боевыми шрамами нашей страсти. О занятиях сексом с любовником правило номер восемь гласит: «Не оставляй никаких видимых отметин на теле». Мы не могли ни покусаться, ни поцарапаться вдоволь, потому что любые следы могли выдать нас с головой.
Мы с Иваном въехали в Бубион[23] и направились к высокому холму на конце деревни. Именно там располагался вигвам Сэмми. Окна, которыми так гордился мой брат, выходили прямо на заснеженные горы. Долина в испанскую зиму сверкала зеленой сочной травой. Неподалеку от нас по ней протекала река, медленно и печально стараясь добраться до Средиземноморского побережья, расположенного в сорока километрах отсюда. В нее вливался и небольшой водопад с соседней скалы, наполнявший окрестности завораживающими звуками журчащей воды. Иван стоял позади и обнимал меня за талию. Мне нравилось, что рядом с ним я чувствовала себя маленькой, хрупкой и невесомой. Мы сбежали вниз по холму к магазину, держась за руки и не думая о том, видит нас кто-нибудь или нет. Когда я увидела Хорхе, владельца магазина, мне вдруг сделалось стыдно. Что, интересно, он подумал, увидев меня с посторонним мужчиной? Он ведь много раз видел нас с Грегом, когда мы приезжали всей семьей на выходные. Он знал, что я сестра Сэмми. На плохом школьном испанском я представила ему Ивана как коллегу, с которым мы будем тут ближайшие несколько дней работать. Хорхе с улыбкой кивнул и быстро затараторил с тем сильным андалусским акцентом, в котором окончания слов можно только угадывать. Понимание немало затрудняло то обстоятельство, что у Хорхе имелось всего два зуба, хоть и ослепительно-белых. К тому же он постоянно жевал сигарету. Штаны Хорхе подвязывал высоко на талии, а единственной уступкой наступившей зиме у него служил толстый кардиган, надетый поверх рубашки с короткими рукавами. Магазин Хорхе походил на пещеру Аладдина: на полках мотки бечевки боролись за свободное место с пластмассовыми динозаврами, сковородками, острыми сосисками и ароматными сырами. Он ни разу нас не разочаровал. Если в самом магазине не было чего-то, чего нам вдруг захотелось, Хорхе тут же спускался в подвал и вскоре выходил оттуда с необходимым товаром, словно волшебник, вытаскивающий монетку у себя из уха. Мы покупали у него ветчину хамон, хлеб, сыры, мед с орехами и, словно белочки в преддверии зимы, спешили обратно домой, в свое гнездышко.
Внутри вигвама было холодно, но очень красиво. Пол покрывали мексиканские коврики и одеяла. В центре, утопая в пушистом круглом ковре, красовался огромный матрас. Ивану удалось разжечь маленькую керосиновую печурку и газовую лампу, и мы, не снимая одежды, спрятались под толстым слоем одеял. Согревшись теплом от печки, мы начали медленно раздевать друг друга.
— Можно я буду называть тебя Гиван? — спросила я. — Просто у всех моих бойфрендов имена начинались с буквы «Гэ».
Иван рассмеялся.
— Пока из-за тебя я вновь ощущаю себя живым, можешь называть меня как хочешь.
Мы валялись в постели, пили крепкое красное вино и скармливали друг другу кусочки хлеба, сыра и сосисок.
— Когда я был подростком, — начал рассказывать Иван, — я прочел роман одного писателя девятнадцатого века, Решетникова. Он писал о любви крестьянского мальчика к девушке. Потом эта девушка умерла, и юноша так страдал и мучался, что ему захотелось прийти к ней на могилу, выкопать тело девушки и откусить ей нос. Звучит ужасно, знаю, но я могу его понять — понять это желание поглотить свою любовь. Я всегда думал, найду ли я когда-нибудь женщину, которая вызовет во мне такие сильные чувства. И теперь я ее нашел. — Иван наклонился и поцеловал меня в нос, слегка прикусив его зубами.
Я прекрасно понимала, о чем он говорит, — иногда я ловила себя на желании завладеть им целиком, без остатка. Иван был таким вкусным, что мне захотелось его съесть, к чему я и приступила, наплевав на правило номер девять из свода законов Рути: «Проглотишь один раз, и больше тебе никогда не придется повторять, но мужчина будет уверен, что ты на это способна». Я хотела знать об Иване все, хотела, чтобы он стал моим, а я — его.
После секса я положила голову Ивану на грудь, и он стал рассказывать мне, как жил вместе с родителями в старом доме, построенном еще до революции в самом центре Санкт-Петербурга, недалеко от Невского проспекта. Они жили в коммунальной квартире вместе с еще одной семьей. Я слушала его рассказ, и мне казалось, будто я очутилась на страницах старинного русского романа. В семье Ивана было восемь человек, и на всех — одна ванная комната. Он описывал мне комнаты, в которых еще витал дух царской эпохи, — высокие окна, потолки с затейливой лепниной. Они жили на третьем этаже, и, высунувшись в окно, можно было увидеть многочисленные каналы, благодаря которым Санкт-Петербург заслужил звание Северной Венеции. Отец Ивана был художником, и по всей квартире витал резкий запах красок. Именно этот аромат всегда будет ассоциироваться у Ивана с детством. На кухне все было заставлено банками с кисточками и завалено листами бумаги, что немало раздражало соседей, с которыми они делили кухню. Мне подумалось, что наверняка это было нелегко.
— Мы при любой возможности уезжали на дачу в пригороде, — объяснил Иван. — Дом там был чем-то вроде сарая, но зато там никого, кроме нас, не было. Мы могли шуметь, не боясь, что на нас начнут жаловаться. А еще мы разводили огонь и жарили шашлыки, — мечтательно добавил он.
— Давай тут тоже сделаем шашлык, — сонно пробормотала я.
Иван тут же захотел пойти и нарубить дров для костра, но я потянула его к себе и отвлекла поцелуями, напоминая о другом, сексуальном виде голода. Потом мы лежали рядышком, и я начала было рассказывать ему о том, как мы с родителями и Сэмми проводили тут в детстве каникулы, но вскоре поняла, что Иван заснул.
Следующие два дня я отдыхала. Мы с Иваном бродили по апельсиновой роще, целовались, кидали камушки в журчащие ручьи. Когда мы лежали ночью обнявшись, я смотрела, как он дышит, как вздымается и опускается его грудь. Потом, глубокой ночью, его рука пробиралась ко мне, и мы, еще не до конца проснувшись, занимались любовью. Утром мы просыпались от гудков грузовичка, на котором через всю деревню проезжал продавец ароматного свежего хлеба. Вечерами гуляли по улицам соседней Гранады и баловали себя ужином при свечах в маленьком зале ресторана «Лос-Мануелес», кормя друг друга листьями салата с чесноком и грецкими орехами.
