1907 «Как труп, бессилен небосклон…» Как труп, бессилен небосклон, Земля — как уличенный тать. Преступно-тайных похорон На ней зловещая печать. Ум человеческий смущен, В его глубинах — черный страх, Как стая траурных ворон На обессиленных полях. Но где же солнце, где луна? Где сказка — жизнь и тайна — смерть? И неужели не пьяна Их золотою песней твердь? И неужели не видна Судьба — их радостная мать, Что пеной жгучего вина Любила смертных опьянять. Напрасно ловит робкий взгляд На горизонте новых стран. Там только ужас, только яд, Змеею жалящий туман. И волны глухо говорят, Что в море бурный шквал унес На дно к обителям наяд Ладью, в которой плыл Христос. 1907 Renvoi Еще ослепительны зори, И перья багряны у птиц, И много есть в девичьем взоре Еще не прочтенных страниц. И лилии строги и пышны, Прохладно дыханье морей, И звонкими веснами слышны Вечерние отклики фей. Но греза моя недовольна, В ней голос тоски задрожал, И сердцу мучительно больно От яда невидимых жал. У лучших заветных сокровищ, Что предки сокрыли для нас, Стоят легионы чудовищ С грозящей веселостью глаз. Здесь всюду и всюду пределы Всему, кроме смерти одной, Но каждое мертвое тело Должно быть омыто слезой. Искатель нездешних Америк, Я отдал себя кораблю, Чтоб, глядя на брошенный берег, Шепнуть золотое «люблю!». 1907 «На льдах тоскующего полюса…» На льдах тоскующего полюса, Где небосклон туманом стерт, Я без движенья и без голоса, Окровавленный, распростерт. Глаза нагнувшегося демона, Его лукавые уста… И манит смерть: всегда, везде она Так непостижна и проста. Из двух соблазнов — что я выберу, Что слаще — сон иль горечь слез? Нет, буду ждать, чтоб мне, как рыбарю, Явился в облаке Христос. Он превращает в звезды горести, В напиток солнца — жгучий яд И созидает в мертвом хворосте Никейских лилий белый сад. <1908>
Колокол Медный колокол на башне Тяжким гулом загудел, Чтоб огонь горел бесстрашней, Чтобы бешеные люди Праздник правили на груде Изуродованных тел. Звук помчался в дымном поле, Повторяя слово «смерть», И от ужаса и боли В норы прятались лисицы, А испуганные птицы Лётом взрезывали твердь. Дальше звал он, точно пенье, К созидающей борьбе. Люди мирного селенья, Люди плуга брали молот, Презирая зной и холод, Храмы строили себе. А потом он умер, сонный, И мечтали пастушки: «Это, верно, бог влюбленный, Приближаясь к светлой цели, Нежным рокотом свирели Опечалил тростники». <1908> «Моя душа осаждена…» Моя душа осаждена Безумно странными грехами, Она — как древняя жена Перед своими женихами. Она должна в чертоге прясть, Склоняя взоры все суровей, Чтоб победить глухую страсть, Смирить мятежность буйной крови. Но если бой неравен стал, Я гордо вспомню клятву нашу И, выйдя в пиршественный зал, Возьму отравленную чашу. И смерть придет ко мне на зов, Как Одиссей, боец в Пергаме, И будут вопли женихов Под беспощадными стрелами. 1908 Больная земля Меня терзает злой недуг, Я вся во власти яда жизни, И стыдно мне моих подруг В моей сверкающей отчизне. При свете пламенных зарниц Дрожат под плетью наслаждений Толпы людей, зверей, и птиц, И насекомых, и растений. Их отвратительным теплом И я согретая невольно, Несусь в пространстве голубом, Твердя старинное «довольно». Светила смотрят все мрачней, Но час тоски моей недолог, И скоро в бездну мир червей Помчит озлобленный осколок. Комет бегущих душный чад Убьет остатки атмосферы, И диким ревом зарычат Пустыни, горы и пещеры. И ляжет жизнь в моей пыли, Пьяна от сока смертных гроздий, Сгниют и примут вид земли Повсюду брошенные кости. И снова будет торжество, И снова буду я единой: Необозримые равнины И на равнинах никого. |
