Но я увлекся, я начал маскерадом и пишу о немках. Не виноват — что же делать, когда нет русских женщин. Где они — давайте их, русских женщин!.. Мы не видели еще русских женщин. В Москве и Петербурге есть барышни, в Москве есть барыни, в Петербурге есть чиновницы: но ни в Москве, ни в Петербурге нет женщин, не родятся женщины — почва такая! А если и появится женщина, то ведь и там и здесь, по слову Пушкина, она — беззаконная комета в кругу расчисленном светил^*.

Званинцев скучал невыносимо, ходя об руку с какою-то схваченною им на лету женскою маскою и слушая ее догматические, заказные Liebeleien.[136]

Наконец, остановясь с ней недалеко от главного входа и направивши лорнет на ложу бельэтажа, он очень нецеремонно снял ее руку с своей.

— Du labt mich… Schame dich![137] — с невыносимою нежностью сказала его маска, но, не получа ответа, тотчас же схватила руку довольно толстого господина с лысиной на голове, сказавши: — Ich kenne dich.[138]

В ложе, в которую был направлен лорнет Званинцева, стоял, опершись на балюстраду, молодой человек. Он смотрел вниз, ища, казалось, кого-то глазами, и, наконец, быстро вышел из ложи.

— A! — почти вслух сказал Званинцев, надвинув шляпу и садясь на балюстраду одной ложи бенуара.

Взгляд его вскоре отыскал опять молодого человека, который, сошедши с лестницы из бельэтажа в залу, почти тотчас же подал руку маленькому белому домино и вмешался с ним в толпу.

Званинцев обратился к капуцину, стоявшему недалеко от него и давно уже неподвижному, как статуя.

— Послушай, — сказал он ему довольно тихо.

Тот не отвечал.

— Антон Петрович, — громче повторил Званинцев.

Капуцин невольно вздрогнул, Званинцев улыбнулся.

— Ты задумался не на шутку, — продолжал он.

— А что? — равнодушно спросил тот.

— Вот что, — сказал Званинцев. — Тебе все равно — быть замаскированным или незамаскированным?

— Почти… меня никто здесь не знает.

— Так дай мне, пожалуйста, твоего домино.

— Пожалуй — зачем тебе?

— Мне это нужно.

И они вышли вместе.

Почти вслед за их уходом явился молодой человек с маленьким домино. Молодой человек был Севский.

— Знаете ли, Лиди, — говорил он своей спутнице печальным тоном, — знаете ли, что вам грех меня так мучить?

— Вас мучить, — повторила со смехом девочка, — разве я вас мучу?

— Если б вы знали, — продолжал он, — чего мне стоило быть сегодня здесь… о Лиди! Пожалейте обо мне, если вы меня точно любите.

— Мне вас жаль, — сказала холодно его маска.

— Да я сказал, впрочем, не с тем, чтобы вы обо мне жалели… Мне уж теперь все равно, — отвечал Севский с какой-то отчаянной решимостью.

— Право? — засмеялась Лиди… — вам все равно, говорите вы, вам все равно… а ваша матушка…

— Лиди, Лиди, — говорил Севский страстно, — вы знаете, что я люблю вас, вы этому верите, вы должны этому верить.

С ними поравнялся почти в эту минуту капуцин и пропустил их вперед.

— О! да, я вам верю, Севский, — прошептала рассеянно Лиди… — но что вы так странно смотрите?

— Этот капуцин, — сказал ей на ухо Севский с видимым волнением.

— Ну что же? — спросила она и, засмеявшись, опять показала свои хорошенькие зубки.

— Если этот капуцин — Званинцев?

Лиди робко взглянула в сторону, но капуцин исчез.

— Так что же нам до него? — сказала она наконец.

— Что?.. Я ненавижу этого человека, Лиди… он беспрестанно следит за вами.

— Следит за мной? — с трепетом спросила Лиди.

— Бывают минуты, когда мне хочется убить его, — сказал Севский.

Севский и Лиди исчезли снова в толпе.

— Здравствуй, Воловский, — сказал капуцин, подходя к своему приятелю, разговаривавшему с человеком, которого лысина показывала с первого раза его солидность.

— Здорово, — отвечал Воловский, пожимая его руку. — Что тебе за охота нарядиться шутом?

— Так; мне надоело кланяться разным господам.

— Отсюда ты куда? — спросил Воловский, зевая.

— В клуб конечно, а ты?

— И я тоже. Да вот вместе, втроем, господа, отправимтесь, — продолжал Воловский, обращаясь к своему собеседнику… — Рекомендую вам, Степан Степанович, моего приятеля Званинцева… Званинцев! Степан Степанович, мой начальник…

— И хороший приятель, добавьте, — сказал человек с лысиною, подавая руку Званинцеву. — Я давно хотел с вами познакомиться, — обратился он к Званинцеву.

Званинцев поклонился.

— Не родня ли вам, — начал он, — молодой Севский…

— Николаша? — спросил толстяк.

— Кажется, — отвечал Званинцев.

— А вы почему его знаете? он мой родной племянник, сын моего брата.

— Я с ним виделся в одном доме, — сказал Званинцев.

— А! верно у Мензбира?

— Вы угадали.

— Ох, уж мне этот дом! — сказал толстяк, сжавши губы. — Вам и Воловскому, разумеется, ничего быть где угодно, но Николаша… Хоть бы вы его остановили, право, а кстати, как звать вас по имени и по отчеству? — добавил он, нюхая с расстановкою табак из серебряной табакерки.

— Иван Александрович, — отвечал за Званинцева Воловский.

— Ну да, хоть бы вы его остановили, право, Иван Александрович. Я уж ему говорил, да что? нас, стариков, не слушают. Матушка его — хоть и родня моя, а баба вздорная, ничего не умеет делать толком. Подымет всегда содом такой, что боже упаси, а путного ничего не сделает. А Николашу, право, жаль, я его люблю, малой славный.

— Я его, кажется, видел сегодня, — сказал Званинцев, как будто б отклоняя разговор.

— Где?

— Здесь, — спокойно отвечал Званинцев и тотчас же отошел от Воловского.

— Куда ты? — спросил его тот.

Но Званинцев исчез уже в толпе.

— Так он здесь? — заметил как бы про себя толстяк… — как бы его встретить, право?

— Что ж, пойдемте на счастье, — сказал Воловский.

Они пошли.

Через несколько минут им в самом деле попался молодой Севский об руку с Лиди.

— Да, — говорил он с жаром, — я знаю, что когда-нибудь один из них непременно столкнется с другим, я это знаю — и тогда…

— Кто это столкнется, мой любезнейший, и с кем? — перервал его вовсе неожиданным смехом чей-то знакомый голос.

Он остолбенел… Перед ним стоял его дядюшка и очень добродушно хохотал, показывая на Лиди чуть не пальцем.

— Ага! попался, друг? — продолжал он. — Молодец, право! кто это. с тобой?

— Дядюшка, — с досадой начал Севский.

— Ничего, ничего, — говорил Степан Степанович, — я тебе мешать не буду, это все, братец, ничего, на все это мое тебе разрешение… Вот только к Мензбиру.

Лиди вспыхнула под маской и почти насильно повлекла молодого Севского дальше от хохотавшего Степана Степановича.

— И я должна это слышать, — почти вскричала она, — и из-за вас, сударь, из-за вас.

Севский был уничтожен…

— Лиди, — начал он покорным голосом, — требуйте от меня чего хотите, но сжальтесь надо мною… Есть вещи выше сил моих.

— Я ничего не требую, — сухо отвечала Лиди и, бросивши его руку, подбежала быстро к женской маске.

— Поедемте, тетушка, — сказала она повелительно и схватила за руку маску.

— Здравствуйте, Лидия Сергеевна, — сказал ей почтительным голосом Позвонцев, стоящий в двух шагах от нее, — я вас узнал.

— А! это вы, здравствуйте, — рассеянно отвечала Лидия.

— Куда вы спешите? — начал опять тот.

— Пора, мне скучно… впрочем… я останусь… пойдемте со мною. — И, схвативши руку Позвонцева, она пошла с ним быстро мимо бледного Севского, который, сложивши руки на груди, прислонился к эстраде.

— Послушайте, друг ваш здесь? — начала Лидия, с особенно злым ударением на слове друг.

— Здесь, если вы так называете Званинцева, — тихо и грустно отвечал Позвонцев.

— Как же иначе? вы с ним всегда вместе.