Денисов сдвинул брови.

— То, что я здесь сижу…

— Как вам нравится? — посмотрел на меня губернатор.

— …и ничего не делаю, — кончил Денисов, не обращая внимания на вставку губернатора.

Донесся голос Дарьи Ивановны.

— Ах! — тоскливо вздохнул или зевнул губернатор, — что о ней вы скажете?

Денисов стал еще угрюмее и сказал:

— Дарья Ивановна очень добрый человек, это знают те бедные, которым она помогает, и те больные, за которыми она ходит.

— Я предпочитаю не пользоваться ее добротой и быть ни бедным, ни больным, — бросил губернатор.

Наступило молчание.

— Ну, а насчет выборов, — начал опять губернатор и, обращаясь ко мне, показывая лениво на Денисова, сказал: — Я хочу его непременно сегодня рассердить. Что вы скажете, например, о предводительстве Старкова?

— Ничего не скажу, — ответил Денисов.

Губернатор пожал плечами и заговорил:

— Их три покойника: отец Старкова, брат его и брат его жены, — славились своей феноменальной глупостью…

Уже там было вырождение и… жажда общественной деятельности. Таких тогда еще не выбирали в предводители, и они устроили бюро справок. Отец вот этого Проскурина, — десять таких, как теперешний, — зашел как-то к ним в бюро: все трое стояли за прилавком. «Сколько стоит справка?» — «Двадцать копеек». — «Вот вам двадцать копеек, и. я навожу справку: кто из вас троих глупее?» Это, заметьте, был единственный двугривенный, который они заработали. Денисов мрачно сказал:

— Я не знал отца Старкова, но молодой Старков порядочный и не глупый человек.

— А я не знаю, — заметил губернатор, — молодого Старкова, не сомневаюсь, конечно, в его порядочности, но очень рад и за себя и за него, что он бросил мысль о газете.

— Почему за себя?

— Потому что избавлен от неприятности отказать ему в разрешении…

— Это почему? — совсем окрысился Денисов. — На том основании, что вы имеете право запретить? Небольшое основание…

— Вы вот в вашем там будущем и разрешайте.

Денисов раздраженно встал:

— Не сомневаюсь, что и в настоящем вы так же поступили бы, потому что считаю вас порядочным человеком…

— Как вам нравится? — обратился ко мне губернатор.

— …а теперь прошу вашего позволения уйти к Марье Павловне.

Губернатор махнул рукой.

— Идите: вы несносны сегодня.

Денисов ушел, а губернатор, проводя рукой по лицу, сказал мне:

— Как я завидую вам.

— В чем?

— Вы уедете отсюда.

И он протянул мне руку ладонью вверх. В это время вошел изящный гвардейский офицер, и губернатор, лениво поднявшись, сказал:

— Bonsoir. [17]

И, взяв под руку гостя, лениво прошел с ним до дверей гостиной:

— Marie! Prince Anatole. [18]

Гость прошел к хозяйке, а губернатор возвратился навстречу новому гостю — председателю суда — Владимиру Ивановичу Павлову.

Павлов был высокий, крепкий старик, с чертами лица, точно выбитыми из стали. Его большие красивые глаза смотрели в упор: серьезно и твердо. Павлов пользовался громадным уважением в обществе, и даже губернатор, любивший с кондачка относиться ко всем, Павлова уважал.

Этого нельзя было сплавить, и старики чинно уселись друг перед другом, а я ушел в другие комнаты.

В одной из маленьких гостиных сидела окруженная поклонниками Софья Николаевна Семенютина, хорошенькая вдова, очень интересовавшаяся выборами и все время выборов проведшая на хорах дворянского дома.

Увидев меня, она рассмеялась и сказала:

— Несчастный, он совсем спит. Я протер глаза и сказал:

— Да.

— Садитесь лучше к нам, — будем скучать вместе. Она показала на окружавших ее кавалеров и сказала:

— Мы бы, конечно, не скучали, если бы ну хоть по душе поговорили об Дарье Ивановне, — да вот… не позволяет…

Она показала глазами на Денисова. А Денисов сидел, опершись на колени, и, не поднимая головы, ответил:

— Я думаю, что если бы Дарья Ивановна вдруг исчезла, нам окончательно не о чем бы было говорить.

— О, да, да, — рассмеялась Софья Николаевна, подняв вверх свои красивые руки, — и не надо даже делать таких страшных предположений. Ну-с, на этот раз, так и быть, оставим Дарью Ивановну и поговорим о выборах. Нет, каков Проскурин?

— Талантливый человек, — ответил молодой, с глупой физиономией господин, одетый с иголочки.

Его фамилия была Алферов. Отец его, богатый помещик, незадолго до этого скоропостижно умер, и Алферов бросил военную службу, выйдя штык-юнкером в отставку. Он при жизни был в ссоре с отцом и нищенствовал в полку. Думали, что он начнет кутить. Но он оказался очень практичным и экономным. Говорили даже, что он занимается ростовщичеством. В купеческих кружках, несмотря на его молодость, относились к нему с большим уважением.

В ответ ему Софья Николаевна сказала:

— Стыдно, стыдно. После этого всякий нахал, всякий не стесняющийся своей непорядочности — талантлив.

Совершенно неожиданно Денисов поддержал Алферова и стал защищать Проскурина.

— Вы, вы?! — накинулась на него Софья Николаевна.

— Да, я, — упрямо ответил Денисов.

Поднялся горячий спор.

Вошла моя жена и шепнула мне:

— Не пора ли нам?

Софья Николаевна остановилась на полуслове и спросила:

— А разве уже можно? В таком случае и я…

— И я, и я… — подхватили несколько голосов.

— Господа, это выйдет демонстрация, — запротестовала Софья Николаевна, — я сказала первая и извольте соблюдать приличие. Что?

И она обвела всех своими немного близорукими смеющимися глазами и рассмеялась.

— О, боже мой, как все это глупо, приеду домой и сейчас же приму душевную ванну, — говорила она, прощаясь со всеми.

— Шекспира? — спросил я ее, зная ее любовь к Шекспиру.

— Его, — кивнула она, проходя в большую гостиную.

А я, стоя в дверях, наблюдал, как вдруг преобразилась вся она, серьезная не по летам; с достоинством и проникнутая в то же время как бы невольным уважением, она подошла к губернаторше и сделала ей непринужденный красивый, немного девичий реверанс.

Губернаторша облегченно спросила ее:

— Уже? — И, как бы боясь, что гостья передумает, дружески кивнула ей головой: — Не забывайте.

И потянулись дни за днями с журфиксами, визитами, собраниями и концертами, скучные и утомительные дни провинциального high life'a. [19]

Один фотограф, у которого я снимался, живой и интересный хохол, встретив как-то, спросил меня:

— Вы сегодня вечером что делаете?

— В театре.

— Не заедете ли после театра ко мне? Соберется кой-кто, петь будем, плясать, играть, будут и умники. В самом деле, что вам, приезжайте.

Мне, скучавшему, как только может человек скучать, улыбнулось это предложение, и я после театра поехал.

Я приехал в разгаре вечера.

В накуренном воздухе маленьких комнат, с дешевой мебелью и фотографиями по стенам, тускло горели лампы и стоял гул от оживленного говора.

Я остановился у дверей, и первое, что резко бросилось в глаза: простые будничные костюмы и оживленные, праздничные лица гостей. Говорили, громко смеялись. Я прислушивался к этому смеху с удовольствием, потому что давно уже не слыхал такого веселого, беззаботного смеха.

Мое появление ничего не нарушило. Только какой-то седоватый веселый господин, собиравшийся что-то сказать, остановился на мгновение с поднятой рукой и с дружелюбным любопытством осмотрел меня, да хозяин крикнул, увидев:

— Ну, вот и отлично, как раз вовремя: сейчас пение начнется, а пока я вас успею еще познакомить.

И он повел меня по комнатам: Седоватый господин, немного сутуловатый, с добрыми женскими глазами, добродушно сказал мне:

— Я уже слышал о вас: очень рад познакомиться.

И мне вдруг показалось, что я давным-давно уже знаком с ним.

— Это кто? — спросил я, отойдя, у хозяина.