Спустился в рубку, заказал поросенка под хреном, водки, пива, полпорции свежей икры. Достал книгу.

Вошел еще какой-то господин, жиденький, пожилой, с редкими, зачесанными седыми волосами, со взглядом, в котором чувствуется претензия какая-то. Господин прошел на палубу и скоро возвратился с дамой в голубой накидке. Черноцкий шел за ним, ленивый и угрюмый.

Господин, а за ним и она прошли в край залы, где стоял рояль, а Черноцкий, дойдя до половины стола, остановился в раздумье. Он лениво протянул руку, нажал пуговку и, когда вошел человек, бросил:

— Карточку…

Затем, обратившись к седому господину, проговорил с почтительной фамильярностью:

— А вы, ваше превосходительство, не проголодались еще?

Его превосходительство довольно сдержанно ответил:

— Н-нет.

Но дама, быстро проговорив: «а я голодна», подошла к Черноцкому и начала рассматривать с ним карточку. Она стояла спиной к пожилому господину, но лицом к Черноцкому и ко мне.

— Что ест ваш товарищ?

— Вы что едите?

Я покраснел, поднял глаза и встретился с ее взглядом.

— Поросенка под хреном.

Она слегка усмехнулась, перевела глаза на Черноцкого, — очевидно, Черноцкий не ее муж: на мужей так не смотрят.

Она поймала мой взгляд и твердо смотрит, и глаза смеются. Ну, бабенка! А Черноцкий же при чем тут?

— Познакомьте же меня…

Черноцкий смущен.

— Гм… — он комично косится на генерала, изображает некоторое затруднение в лице и говорит официальным голосом светского человека: — Позвольте вам представить моего товарища…

Затем Черноцкий, делая движение в сторону господина, говорит:

— Ваше превосходительство, позвольте вам представить…

И мы с генералом, с кислыми физиономиями, идем друг к другу.

Я понял этот маневр, когда супруг от перспективы разговаривать с такой особой, как я, — а ничего другого, очевидно, для него не предназначалось, — предпочел, сделав озабоченное лицо, сбежать в каюту.

Мы остались втроем в зале, и я недоумевал: что же мне теперь делать? Роль моя, очевидно, была сыграна. Доесть и спать.

Но она обошла вокруг стола и села совсем рядом со мной.

Руку свою, выше локтя оголенную, она положила на стол, облокотила на нее свою голову и смотрела на меня так, что мне казалось, что она в это время думала: «Пожалуйста, не думай, что твоя физиономия может меня испугать или быть неприятной».

В ответ на это я только усердно засовывал себе в рот громадные куски своего поросенка.

Она усмехнулась и проговорила:

— Не подавитесь…

— Благодарю за совет; буду рад в свою очередь быть полезным.

— Уговорите вашего товарища высадиться вместе с нами.

Я посмотрел на Черноцкого. На мгновение лицо его сделалось чернее ночи, но он ничего не ответил и, отойдя к окну, стал смотреть на реку.

Я молча развел перед ней руками и проговорил:

— Нельзя ли что-нибудь попроще, вроде: пиль, апорт…

Она усмехнулась. Подошел Черноцкий.

— Мы ведь ничего еще не заказали.

— Так заказывайте.

— Я не знаю, чего вы хотите?

— Должны знать.

— Marie! — позвал жену из коридора голос супруга. Она вышла; возвратилась и сухо проговорила:

— Я не буду ужинать… Прощайте…

Она бросила многозначительный взгляд Черноцкому, протянула нам руку; пройдя до коридора, остановилась там и, положив руку на косяк, повернула голову к Черноцкому:

— Вы поедете с нами?

Черноцкий в ответ быстро подошел к ней, с ней вместе прошел в коридор, и, завернув, оба они исчезли на палубе.

Через несколько минут на мгновение заглянула фигура супруга, скользнула по мне холодным, даже ледяным взглядом, как будто я и был главный виновник всего, и скрылась.

Я подождал еще, встал и ушел в общую мужскую каюту.

Чьи-то еще вещи лежали, кроме моих, на одной из коек. Вероятно, Черноцкого и больше никого: спать будет просторно, не душно. Какой-то червяк неудовлетворения сосал меня, как будто сильнее даже, чем там, в местечке.

Если там сон, который должен перейти и так и перейдет в смерть, если такова неизбежная судьба, то там сон без пробуждения, без скучного сознания, которое буравит, что вот-де не для тебя весна придет, не для тебя все эти ароматы какой-то, может быть, и пошлой по существу жизни, но красивой, яркой, с этими красавицами…

Ведь человек и я как-никак, и если ко всяким «ничего» нет и этого, то к чему же, наконец, сводится жизнь?

Ведь десять лет сна в казематах своего местечка с субалтерн-офицером Кирсановским!

Ел, пил, спал сорок лет; ел, пил, спал пятьдесят лет…

Ну, и спи, жалкое, униженное жизнью, природой и судьбой существо; ешь, пей, спи в своем сером погребе жизни и смотри в свое зеркало, но не смей претендовать, не смей думать, что можешь увидеть ты там какое-нибудь другое отражение, кроме торчащего там урода-образины.

И вот крючок, на котором закопченным окороком смирно висишь, чтобы, повернувшись неосторожно, не сорваться и не полететь в какую-то уже окончательную бездну.

Черноцкий вошел. Он был задумчив, рассеян. Некоторое время он стоял, затем решительно начал раздеваться.

Значит, не поедет с ней. Молодец. Почему — молодец? Добродетель удовлетворена? А мне что за дело? Не за добродетель, а за характер.

Заметив, что я лежу и смотрю на него, он спросил:

— Не спите?

— Не спится что-то, — ответил я, вздохнув.

В сущности, если бы он сказал: «скучно», а я бы ответил ему вздохом старого приятеля, которому досконально известны все те корни, которыми питается это растение — «скучно», то интонация наших голосов ближе подошла бы к нашему разговору.

Улегшись, он спросил:

— Вы как, при свете спите?

— Мне все равно.

— Потушим, может быть?

Я повернул электрический винтик своей лампочки, он своей, и мы очутились впотьмах. И только в маленьких окнах играл металлический блеск лунных лучей, теряясь в темной каюте.

Некоторое время длилось молчание.

Что за человек этот Черноцкий? Молится тоже своим богам? И кто эти боги? Не в области будущего они, очевидно. Карьера? Деньги? Женщины, вино и карты? Кто бы ни был: удовлетворен он, или и его своя филоксера поедает?

Странно действует темнота на нервную систему: я уже забыл лицо Черноцкого и кажется мне теперь, что это говорит какой-то совсем незнакомый мне человек. Вспоминаю: худой, высокий, красивый, а впрочем, как на чей взгляд. Что-то в глазах есть, что должно нравиться женщинам. Очевидно, и нравится. Кажется, человек добрый, и жизнь как будто упростила его. Как бы в ответ он заговорил смущенно:

— Вы, конечно, не могли не заметить и сами, что не все обстоит благополучно в этом лучшем из миров?

Он остановился, послышалось еще большее смущение и насмешка.

— А особенно, если прибавить, что я человек семейный… Вы тоже семейный? — спросил он.

— Нет.

— Вот уж не ожидал.

— Почему?

— Да выглядите уж вы таким папашей… Что же вы не женились?

— Не пришлось…

Мы опять замолкли.

— Есть такая наука — физиология? — спросил Черноцкий.

— Как же.

— Там долг, совесть, а она и знать ничего этого не желает?

— Но вы-то, кажется, удачно справляетесь с ней?

— Только, пожалуйста, не приписывайте это моей добродетели: нет ничего пошлее, как морочить себя и других.

Он помолчал и устало проговорил:

— Мне уж очень хочется вытравить в вас ту дозу уважения, котоую вы можете почувствовать ко мне… Вы хотите спать?

— Нет.

— Хотите послушать нечто, что вам даст ключ к уразумению?

— Если вам это не затруднительно, с удовольствием.

Он рассеянно ответил:

— Не затруднительно. Сейчас… Вот хочу только дать себе отчет, почему я именно вам хочу рассказать.

Он подумал и продолжал:

— У Гейне есть где-то, что женщина всего легче отдается незнакомцу, с которым знает, что никогда не встретится больше. Ну, вот, вероятно, у меня нечто подобное. А может быть, я хочу спросить у вас совета? Нет, серьезно… Кто может поручиться, сидя в своем с мясом и нервами теле, что он застрахован от мгновенного соблазна? Я никому не поверю, и «Tentation de St. Antoine» [28]меня достаточно убеждает.