Полузакрыв глаза, он ел, ни о чем не думая, смотря на открывавшуюся даль Днестра, на далекие линии на горизонте, сливавшиеся с синевой неба. Там небо синее было, а над головой ярко-мглистое, раскаленное. В садах, с пригорка, где они сидели, видны были широкие листья винограда, густо укрывшие кусты, землю; правильными рядами тянулись фруктовые деревья. Между ними клумбы с ягодами: видны были уже краснеющая клубника, кусты красной смородины, крыжовника.

Хорошо бы, как в детстве, перелезть чрез низкую ограду и нарвать тайком.

Еще лучше забраться в те баштаны, где расползлись по земле длинные плети огурцов, дынь, арбузов.

А там за баштанами потянулись поля уже высокой кукурузы. И ко всему прибавлялось радостное, бьющееся, как живое, сознание в душе заработанной еды, заработанного дня, сознание, что он, Карташев, получающий теперь даже меньше рабочего, больше не дармоед и ничего общего не имеет со всей той ордой хищников, с которыми еще вчера, казалось, связала его роковым образом судьба.

Даже мысль о том, что он ничего не знает, больше не смущала его.

Теперь его незнание обнаружено. Теперь учиться, учиться и учиться. Учиться у рабочего, десятника, техника, у Сикорского. Карташеву казалось, что точно для него нарочно вся эта дорога задумана и выстроится в три месяца, чтобы успел он прийти и наверстать все недочеты. Всего через три месяца он постигнет свое ремесло, он с правом скажет:

— Я инженер.

А Сикорский подбавлял масла в огонь, характеризуя ему их общую специальность.

— Основное правило в нашем деле: за незнанье не бьют, но за скрыванье своего незнанья — бьют, убивают и вон гонят с дела. Незнающего научить не трудно, но негодяй, который говорит — знаю, а сам не знает, губит безвозвратно дело.

Да, да, думал Карташев, это та логика, которая всегда бессознательно сидела в нем, подавляемая всегда сознанием, что до сих пор это было не так, что до сих пор, напротив, шарлатаны как будто и пользовались успехом в жизни. Тем лучше, и слава богу, что он сразу объявил, что он ничего не знает.

— Начальства у нас нет, — продолжал Сикорский, — кто палку взял в нашем деле, тот и капрал. Это значит, что кто хочет работать, кто может работать, тот скоро и становится хозяином дела, помимо всякой иерархии служебной.

«Буду, буду хозяином», — напряженно стучало в голове Карташева.

— И рядом с этим надо учиться быть смелым, решительным, находчивым. У меня был старик десятник, у которого я учился в первых своих шагах инженера. Он всегда говорил: «Глаза робят, а руки уже делают…»

Неужели, думал Карташев, так случайно выбранная им карьера инженера действительно подойдет ко всему складу его натуры, души?

— Ну, поели? И ступайте.

Карташев вскочил свежий и радостный.

— Я эту проклятую куртку к черту брошу, на эту телегу. — Карташев снял куртку и жилетку и остался в одной рубахе.

— Вечером, — сказал Сикорский, — пошлем le plus grand в город за вашими вещами. Завтра надевайте только панталоны, ночную рубаху, высокие сапоги, и пусть вам шляпу с большими полями купят. Да бросьте вы эту балаболку.

Сикорский указал на болтавшееся на груди Карташева золотое пенсне.

— У вас в гимназии же было хорошее зрение.

— Оно и теперь хорошее.

Карташев ощупал свое пенсне и с размаху бросил его в соседний сад.

— Ну, это уж глупо, — сказал Сикорский.

Карташев вспомнил, как однажды в деревне Аделаида Борисовна, краснея и смущаясь, сказала ему с ласковым упреком: «Зачем вы носите пенсне?»

Может быть, он когда-нибудь расскажет ей, при каких условиях расстался он с своим пенсне.

И ему еще веселее стало на душе. В первый раз он почувствовал, что Аделаида может быть его женой.

Что до рабочих Карташева, то они далеко не были в таком праздничном настроении, как хозяин, и, идя за ним, роптали.

— Так без отдыха начнем махать, — и сапоги и ноги скоро обработаем.

— Чтоб вам обидно не было, я сегодня вам от себя прибавлю по двадцать копеек на человека, — сказал Карташев.

Это произвело хорошее впечатление. Ропот прекратился, и рабочие уже молча шли за Карташевым.

— Ничего, — сказал с длинной шеей худой молодой рабочий с подслеповатыми глазами, — добежим как-нибудь до смерти.

Он комично потянул носом, покосился на товарищей и с глуповатой физиономией продолжал:

— За прибавку, конечно, спасибо… Только наш брат, известно, дурак, — ему, что коню, в брюхо бы только что воткнуть.

— Вы же поели?

— Поесть-то поели, а выпить вот и забыли.

Веселый смех остальных поддержал рабочего.

— Водки хотите?

— А неужели воды?

Рабочие опять расхохотались.

— Ты ему сунь воды, — показал рабочий на обрюзгшее от водки лицо соседа, — а он тебе в морду, пожалуй.

Рабочие совсем развеселились.

— Да где же здесь достать водку? — спросил Карташев.

— Э-во! — ответил парень. — Только доставалки были бы, а то в один миг…

— Ты, что ли, пойдешь? — спросил Карташев.

— А неужто, — показал парень на опившегося, — его посылать? Туда-то он махом, а назад раком. Лучше я пойду.

— Тебя как звать?

— Тимофей, что ли…

Тимофей взял деньги и, пока приступал Карташев к разбивке, уже возвратился с водкой.

Другой рабочий позаботился и об закуске, забежав по дороге в баштаны и сорвав несколько огурцов.

— Вот что, ребята, — сказал Тимофей, — присесть надо.

И, обращаясь к Карташеву, сказал:

— Ты пять минут нам дай сроку, а потом мы тебе на рысях отзвоним тебе, — и танцса твоего, и бисестриц…

Карташева сильный соблазн разбирал при виде огурцов, только что, да еще воровски, сорванных с баштана. Всегда в детстве такие огурцы казались ему особенно вкусными. Он не утерпел и, поборов смущение, нерешительно сказал:

— Может быть, есть лишний у вас огурец?

— О?! — радостно ответил Тимофей. — Бери сколько хочешь, — у нас кладовая во какая.

Тимофей махнул рукой на всю даль баштанов.

Нашелся и нож, и соль, и темный пшеничный хлеб с особым ароматом.

Присев под дерево, Карташев разрезал огурец, посолил его, потер обе половинки и стал есть его с хлебом.

— Ну-ка, лети еще за огурчиками, — скомандовал Тимофей одному рабочему.

Выпив, рабочие заедали огурцами без соли и хлебом. Челюсти их медленно, как работу, жевали пищу.

— Еще один, еще два, — поднес Тимофей Карташеву в подоле рубахи огурцы.

Рабочие выбирали уже желтевшие огурцы, а Карташеву хотелось зеленых.

— Я сам себе выберу, — не утерпел Карташев и пошел сам на баштаны.

— Го-го! — пустил ему вдогонку Тимофей, — из наших, видно, тоже…

Как раз когда наклонился к огурцам Карташев и стал рыться в зеленой листве их, из-под которой сверкали желтые цветы, из шалаша вышел сторож с ружьем и медленно пошел к Карташеву.

Карташев сорвал три огурца и ждал сторожа.

Рабочие с любопытством следили за развязкой.

Когда сторож подошел, Карташев сказал:

— Вот мои рабочие и я сорвали десятка два огурцов. Рубля довольно за них?

— Я не хозяин, — ответил флегматично хохол-сторож, уже старик.

— Ну, — сказал Карташев, протягивая ему рубль, — что следует хозяину отдай, а остальное себе возьми.

— Хм… — сказал хохол, — хиба вин сдачу мне дасть? Отбере усе…

Тогда Карташев достал мелочь и сказал:

— Вот двадцать копеек отдай хозяину, а вот эти восемьдесят себе возьми.

— А за що?

— Да так просто…

— Хм…

Хохол еще подумал и, решительно отдавая деньга, сказал:

— Ни, не возьму.

— А водки хочешь?

— Хиба есть?

— Пойдем.

Хохол пошел за Карташевым, и рабочие угостили его водкой.

— На, диду, — сказал Тимофей.

Перед тем как выпить, хохол снял шляпу, перекрестился, лицо его сделалось ласковое, умильное, и, почтительно кивнув Карташеву, сказал:

— Ну, дай же ты, боже, що нам гоже, а що не гоже…

Хохол беспечно махнул рукой.

— Того не дай, боже…

Он выпил, крякнул и, взяв огурец, подсел к рабочим.