В гараже, большую часть которого занимает, сверкая сливочной белизной, моя красавица, стоит – что это? Такси в доме? Да нет же, просто передо мной на тонких, как у велосипеда, колесах высится безобразный «Форд-Т», которые ездят по здешним улицам именно в виде такси. Совершенно несуразного кирпичного цвета (кто его красил – ведь все эти гремящие монстры черные?). Впереди у этой машины что-то вроде пятачка между двумя маленькими круглыми фарами. Ну не пятачок, а скорее черная табличка, похожая на вывеску над лавкой, края таблички отделаны золотистой латунью, так же как и фары. Пачкающаяся маслом жестянка в двадцать с лишним дохлых лошадиных сил в Америке стоила 250 долларов. Где Ричард ее взял – боже ты мой, этой модели уже двадцать три года? Зачем она ему нужна – возить овощи с базара?

А вот и та самая кокосовая роща – пять пальм в рядочек на похожей на зеленую подушку лужайке, у самой каменной ограды: это мой вид из окон.

Кто это называет кокосовые пальмы стройными? Каждая крива по-своему, прямыми эти стволы не бывают никогда, каждая неустойчиво покачивается на несуразном, длинном, голом стволе, как будто обмотанным посеревшими и окаменевшими бинтами. Пальмы напоминают мне всегда о военных госпиталях или египетских мумиях. Очень грустное дерево, глядя на него, думаешь о смерти.

Впрочем, зачем о ней думать – вот она, жизнь, продолжается, идет очень странным образом. Самое лучшее в ней – в прошлом, зовут это прошлое Элистер Макларен.

Мой мальчик, падающий на залитый соусами пол китайского кофи-хауса и одновременно стреляющий не в того убийцу, который занес свое орудие над его головой, – а в того, который проделывал то же самое со мной.

Элистер, танцующий со мной в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда», – а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте лихорадочно ищущий выход, еще не заблокированный нашими противниками.

«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»

«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»

«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»

Элистер Макларен, шпион из Калькутты.

И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?

Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я уже собиралась с силами, чтобы написать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать, – пока вдруг с изумлением не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.

Собственно, это было все. Вот так просто.

С тех пор – с того, последнего, письма – прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер, а потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.

Мир стал грустным и каким-то другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились.

Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу. И долго, задумчиво стояла, размышляя о том, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.

Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, скрывающийся в толпе. Гонка по вымершим улицам…

Я и представить себе не могла, что такое произойдет через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, здесь есть синема – стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.

А теперь – пора браться за дело.

– Дорогой Тони, – сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», – я очень благодарна вам за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас я не смогла бы сделать ровным счетом ничего.

Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.

– Он попросту счастлив помочь, – пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. – Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее.

– Сейчас я расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, – продолжила я, – то самое дело, для которого мы сюда приехали, но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…

– А что я сам знаю о себе, госпожа Амалия? – горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. – Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же – здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор – это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.

– Для начала – майор какой армии? – подсказала Магда. – Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.

– Бэйянской, конечно. Она же – императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими аксельбантами. Да нет же, генеральскими – уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…

– А я и так на нем играю, – прервала его Магда, показав крупные зубы. – Тони, объясни бедной неграмотной женщине – какой, к черту, император? В смысле – который? Понятно уже, что китайский, но мальчика же свергли. Когда я была еще почти девочкой, извини за выражение.

– Для меня ты и сейчас почти девочка, дорогой мой птенчик. Что касается мальчика – то он уже здорово вырос, зовут его как простого человека – Пу И, живет где-то в Тяньцзине, регулярно наведывается в Шанхай, этот притон сладких грехов, со своими двумя женами. И скупает там все подряд целыми рикшами – часы, платки, золотые очки, трости, бриллианты. Мальчик не бедствует, как вы понимаете, уважаемые дамы. И, честно говоря, хорошо, что его, этого гаденыша, свергли, – но мы отвлекаемся. Нет, я был майором у того, кто его низложил – художественно выражаясь, конечно. У того, с кем вела переговоры об отречении мать мальчика – императрица Лун Юй. У тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом – у генерала Юань Шикая.

Магда неприлично громким звуком прочистила горло:

– У вот этого? У душителя китайской революции? Вот теперь я все поняла. Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам – видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?

Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться – да, возможно. Все прочее – нет.