Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но – по множеству печальных причин – почти с ним не общалась и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.
Я попробовала вспомнить: Юань Шикай? Это было так давно. Китайская революция началась, когда мне было 12 лет, а до Великой войны оставалось еще два года. Сейчас, к моему изумлению, мне уже 31 год – значит, революция случилась девятнадцать лет назад.
Кинохроника: серые дергающиеся пятна и полоски, кривоногий человечек в сапогах, с большой саблей, в мягкой фуражке, с седой бородкой, как у английского короля Джорджа, – отдает честь, поворачивается спиной к киноаппарату, лицом к строю солдат, затянутых ремнями через грудь. Да, конечно, это Юань Шикай. И что-то в нем не так, сильно не так. А, вот – голова, очень большая и тяжелая, почти без шеи. Но – вот и все, в кинозале играет музыка, ах, это же было до говорилок, кино еще молчало… а китайского генерала на экране сменяет кто-то другой – германский кайзер, что ли. Так давно…
Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук – довольно сильных на вид рук, надо заметить, – по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.
– Я сдерживаю гнев, – объяснил он нам. – Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней, – объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция – это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя нет – есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…
Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:
– И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле – если она вообще будет – напишут: он хотел придушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.
– Да я же ничего такого, – заметила Магда. – Просто вот так, между делом, поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос – то почему твой Юань Шикай ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?
– Я? Советовал. По военной части. Меня звали – советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но – не душилось у него как-то. Ну, он сообщил всем, что китайская революция – это маленький ребенок, его нужно беречь от сильных лекарств, прописываемых иностранными докторами. Собирался умиротворить три южные провинции, которые ему не подчинялись, – я участвовал в составлении плана кампании. Отличный был план, кто сейчас о нем помнит?
Тони задумчиво посмотрел в косой крашеный потолок, под которым подергивались три почти невидимых москита, и прищелкнул пальцами:
– Ну, там был еще парламент и выборы, которые выиграла партия Гоминьдан. Неприятность, конечно, – но тут сразу же пристрелил какой-то бандит Суна, будущего гоминьдановского премьера, еще кого-то постреляли, пришлось распускать весь Гоминьдан. И вообще объявлять его вне закона. А раз так, то и парламент надо распускать, как же ему заседать, если большинство депутатов – вне закона, не правда ли? И так все хорошо у Юаня получалось, он уже провозгласил себя императором, открыл эру Безграничной законности. Но тут пришли японцы со своим ультиматумом и все изгадили. Потому что император зачем-то согласился с их условиями – и его начали все обходить стороной в собственном дворце. И тут он отказался, как я уже сказал, от императорского титула, назвавшись вместо этого всего лишь пожизненным президентом. А потом очень как-то вовремя взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось – только наша с тобой родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов – это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские – или почти юношеские – мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года – практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора – автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?
Мы с Магдой грустно помолчали – размышляя, что, куда и у кого из нас всех, действительно, ушло.
– Но дальше было, конечно, хуже, – продолжил Тони. – Потому что главный душитель умер, надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… Можно было остаться в Пекине и что-то придумать – все-таки как бы столица, посольский квартал, хотя непонятно уже, при ком эти послы состояли. Если все провинции к тому времени объявили о независимости друг от друга. И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников – да, попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской Республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться лишь капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация – вот что такое моя советническая карьера.
Все скорбно помолчали.
– Тони, – наконец произнесла я. – Кантон, сказали вы? Это что же получается – вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?
– Видите ли, госпожа Амалия, – отвечал он, – кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но тогда таких отцов было – по всему Китаю. Доктор Сунь сидел на своей цементной фабрике, за ее воротами власть его была весьма сомнительна. Потому что провинцией правил генерал Чэнь Цзюньминь, тоже бывший командующий императорским округом. Правда, доктор Сунь называл себя генералиссимусом, и Чэнь морщился, говоря, что это сбивает людей с толку. Но, дорогие дамы, солдаты Чэня не задирали несколько частей, верных доктору Суню, а эти части как огня боялись нас. Мы были единственной боеспособной частью всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие. Нет, мы не думали о том, что доктор Сунь – отец китайской революции. В городе его называли по-другому – Говорун. Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Потому что речи эти слушал британский консул Джайлс, местные торговцы платили Суню дань. А мы собирали, кроме жалованья, свою собственную дань. Более того, за нами бегали, чтобы мы ее взяли. И чтобы были добрыми. Кантон, Кантон…
Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.
– Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто – это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней – город из домиков на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут – вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской Республики. Каждый флажок – пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.