Здесь я должен сделать небольшое – совсем-совсем небольшое! – отступление: те, кто знает меня давно, не дадут соврать, что требовать чего-то от меня раньше десяти, а то и одиннадцати часов утра бессмысленно, ибо до этого времени нахожусь я в полусонном состоянии и адекватно на происходящее реагировать не могу. Вот и здесь случилось то же: вместо того, чтобы на законном основании послать визитировавшего меня опера подальше, объяснив ему, что повестки они должны разносить сами и загодя, я плетусь умываться, на ходу жую какой-то бутерброд, запиваю его чашкой кофе (бесполезно! – никакой кофе меня не бодрит и не будит) и, одевшись, тупо следую за опером-кавказцем. В глазах туман, в голове дурман… С добрым утром, страна!
Спускаемся мы по подъезду (и он бдит за мной, словно конвойная овчарка) – и, уже выходя из подъезда, сталкиваемся с соседкой Полиной Яковлевной. Эта Полина Яковлевна – тучная дама весьма и весьма преклонного возраста, ей бы дома сидеть, а не шляться ни свет, ни заря непонятно, куда и зачем – так ведь, нет же!... Как раз, когда мы с моим конвоиром выходили из подъезда, Полина Яковлевна совершает «полёт шмеля» на наледи перед подъездом, летит нам под ноги, едва не сбивая и опера, и меня – и орёт дурным голосом!
Мы – поднимать старушку: опер – справа, я – слева. Веса в Полине Яковлевне – не меньше центнера, и от этой тяжести наши ноги на льду тоже немного разъезжаются. Держим бедолагу под руки, пытаясь привести её в вертикальное положение, ставим на ноги – а она голосит от боли и плачет. Всё понятно: перелом.
Таким образом, и я, и мой утренний горсть попадаем в очень интересную ситуацию: стоя на скользкой наледи, мы удерживаем пожилую тучную даму в одном и том же положении; руки наливаются свинцовой тяжестью, ботинки скользят немилосердно, но ни опер-кавказец, ни я пошевелиться не можем: всякая попытка встать хоть чуточку устойчивее, или поудобнее перехватить пострадавшую, вызывают у неё дикие боли, о чём она тут же сигнализирует жалобными воплями.
- Эй, Пэтья! – кричит в сторону своего «бобика» пришедший по мою душу опер, - давай, скарэй вызивай «Скорый помощь»! Скажи, чито тут чэлавэк нога паламал! Пуст скарэй прыезжают – а то этат старуха очень-очэнь тяжолий! Мы её долга дэржать нэ сможэм – а шэвэлить ей больна, да!
И вот мы стоим. Вы думаете, мы просто так стоим? Ничего подобного! – мы стоим и общаемся с этим сыном Кавказских гор, надевшим форму российского милиционера. Переквалифицировавшись в атлантов, мы стоим и треплемся, чтобы как-то скоротать время. Сначала опер спрашивает, почему это я по повесткам к следователю не прихожу – а я отвечаю, что повестки приходят с опозданием, да и занят я, чтобы ещё о повестках этих помнить. А где я работаю, спрашивает опер. А я отвечаю, что на телевидении – и опер говорит, что вах! это круто, и у него есть коллега, тоже опер, который знает каких-то ребят с телевидения, и зовут этого его коллегу Стасом, и, может быть, я его тоже знаю? А я говорю, что прекрасно знаю этого Стаса ещё со школы, что виделись мы с ним буквально позавчера – вместе собак водили выгуливать… Тут опер проникается ко мне симпатией и предлагает познакомиться, и сообщает, что зовут его Рома – а я сообщаю, что меня тоже зовут Рома – и тогда опер говорит, обращаясь уже к Полине Яковлевне, которая висит между нами на наших руках:
– Э, мать! Как тэбе павэзло, да! Между два Ромы стаишь, да! Э, слюшай! Давай, загадывай жэланий, да!
– У-у-ю-ю-ю!... – воет в ответ Полина Яковлевна…
…«Скорая» приехала только через сорок минут – они там, оказывается, сначала куда-то не туда приехали, потом ещё до нас добирались. И когда мы, наконец, передали злосчастную Полину Яковлевну с рук на руки санитарам, кавказский опер Рома уже считал меня закадычным другом (да это и неудивительно: ведь на протяжении последнего часа на нашу с ним долю выпало столько тяжестей – такое поневоле сближает!). Усевшись в «бобик», он тут же сообщил коллегам, что мы с ним – тёзки, и что я Стаса знаю, и что вообще я – «настаящий джигит» и его друг, и что сегодня вечером, после работы, мы идём обмывать знакомство в шашлычную, к его брату.
А я сижу и нервничаю: времени – начало десятого, а в 9.30 я должен быть на работе, у нас съёмки заказаны, а телевидение – это конвейер, никто ждать меня не будет, опоздаю на съёмки – группа уедет без меня, и мои сюжеты медным тазом накроются. А, кроме того, я представляю, как я буду объяснять эти свои утренние приключения Наталье – и как она не поверит ни одному моему слову, и презрительно скажет: «Вечно у тебя, Ромка, то одно, то другое – только не работа». И, наверное, по-своему будет права. Поэтому я прошу оперов уже быстрее передать меня в ежовые рукавицы следствия – а то, я на работу опаздываю. И кавказский опер Рома говорит мне:
– Нэ валнуйса! Всо нармальна будэт!
И действительно, как только мы добрались до райотдела и вошли в кабинет к следователю, кавказский опер Рома закричал сидевшей за следовательским столом молодой сотруднице:
– Лэна! Умалаю, да! Пабыстрэе атпусты чэлавэка! Он на тэлэвидэние работает, прэдставлаешь, да?! У нэго – сыёмка! Он Стаса знаэт, да! – и в голосе его при этом чувствовалось неподдельное уважение.
Девушка-следователь вняла его просьбе – и уже через десять минут, дав свидетельские показания по поводу той драки, я на всех парах нёсся на работу, надеясь, что случится чудо и съёмочная группа дождётся меня.
Чудо случилось: возле подъезда телекомпании стояла наша машина, тут же курили оператор и водитель. Едва завидев меня, они на два голоса начали орать:
– Ну, где вас черти носят?! Ехать надо! Съёмки заказаны на полдесятого – а сейчас уже половина одиннадцатого! И где Наталья, в конце концов?!...
Тот факт, что Наташа, как и я, опаздывает на съёмку на целый час, сам по себе, был из ряда вон выходящим: обычно за нашим редактором такая необязательность не числилась. Однако, рассуждать было некогда: нужно было ехать и снимать – в конце концов, на первую половину дня были намечены съёмки моих сюжетов, да и интервью, которое должна была записывать Наталка, я вполне могу записать и сам… Поэтому, не тратя времени, мы сели в старенький рафик (гос. номер 06-66 ИРО) и поехали. И снимали до обеда.
А в обед, вернувшись на студию, я поднялся в редакцию, и увидел… Наташу: она сидела, вжавшись в кресло, какая-то очень-очень беззащитная, и нервно курила дамские сигареты, одну за одной. Едва я появился на пороге, она кинулась ко мне:
– Ромка! Что сегодня было – ужас! За мной с утра милиция приехала! Они мне повестки присылали – помнишь, тогда они нас в свидетели записали из-за драки возле Дома Актёра? – а повестки всё время с опозданием приходили! Так они меня сегодня на машине под арестом в милицию привезли! Ужас! – Наташа едва сдерживала слёзы, – Они привезли меня в дежурную часть, там отобрали паспорт и сумочку, заставили всё из карманов достать, и посадили за решётку, представляешь? Я даже заплакала! Мне курить хотелось, прошу их: «Дайте хоть мои сигареты» – а они на меня орут! А в углу, в этой камере сидит какая-то грязная бомжиха, она достаёт откуда-то бычок, протягивает мне: «Покури, сестра!» – а сама такая страшная, я испугалась её, стала кричать… В общем, только час назад привели меня к следователю, она мне всего несколько вопросов дурацких задала, и говорит: «Всё, свободны!» – представляешь, хамство какое? Да они – вообще, беспредельщики и сволочи, просто звери какие-то!... – на последних словах Наташа уже всхлипывала. Для неё, академгородковской девочки-отличницы, университетской выпускницы-краснодипломницы, ведущей общественно-политических программ и «лица канала», это была первая в жизни встреча с сотрудниками «органов» в, так сказать, не парадной обстановке.
Судите сами: мог ли я, после этого, рассказывать ей, как мы с кавказским оперативником Ромой целый час держали сломавшую ногу Полину Яковлевну и умудрились за это время сдружиться? Как этот же опер сказал мне: «Нэ бэспакойса, всо нармална будэт!», как мы договорились с ним сегодня вечером посидеть под шашлычок, как он орал на следовательшу, чтобы та не задерживала меня долго: «у чэлавэка – сыёмки, да! Он на тэлэвидэнии работаэт!...»? Но я зачем-то рассказал ей обо всём этом – думал, дурак, что развеселю её. И знаете, что я услышал в ответ?
