В тот вечер, когда отец услышал от Шелгунова эту историю, он должен был иметь свидание с Гапоном на квартире у Рутенберга — эсера, которого эсеровский ЦК приставил к Гапону. Отцу было поручено попытаться повлиять на Гапона. Он считал такую попытку совершенно безнадежной и протестовал против этого решения, но вынужден был подчиниться.

К его величайшему удовольствию, Гапон на свидание не явился. Дело ограничилось длинной беседой отца с Рутенбергом, который на все лады воспел гениальность и революционность Гапона. Видя бессмысленность спора, отец отмалчивался, ограничиваясь замечаниями вроде того, что он-де вообще скептик, что для того чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. На прощанье он сказал Рутенбергу: «Будущее покажет, кто из нас прав, но я сильно боюсь, что вам предстоит горькое разочарование». Так и случилось: немногим более года спустя выяснилось, что Гапон служит в охранке, и Рутенберг убил его.

Свидание отца с Рутенбергом происходило 7 января. Крупнейшие питерские заводы — Путиловский, Обуховский, Семянниковский — уже бастовали. Тысячные толпы рабочих вышли на улицы. Забастовка становилась всеобщей.

— Я целые дни проводил на собраниях и на явках, — рассказывал отец. — Нужно было спешно организовать агитацию в массах, разоблачать Гапона и вести с ним борьбу. Мы решили двинуть на это дело все силы. Решено было, чтоб наши товарищи в момент шествия находились на улице, но в самом шествии не участвовали, а в случае чего — ввязывались бы в дело, стараясь повернуть движение в наше русло. В ту ночь я пришел на ночевку поздно, но заснуть не мог. Сердце сжималось от тревоги: что-то принесет завтрашний день?

Утром 9 января отец вышел из дому, затемно. Стоял легкий морозец. Вдалеке слышался неясный шум и приглушенный снегом конский топот.

Как секретарь Петербургского комитета партии, отец должен был находиться в этот день на одной из явок неподалеку от Невского, чтоб руководить действиями питерских большевиков.

В первых донесениях из районов, поступивших около девяти часов утра, сообщалось, что рабочие начинают собираться. К одиннадцати часам стало известно, что шествие вот-вот должно выступить. Около полудня прибежал гонец на Нарвского района с сообщением о начавшемся расстреле безоружной толпы. Вскоре поблизости послышались стрельба и орудийные залпы.

Отец не выдержал и бросился на улицу. У Александровского сада и на улицах, прилегающих к Зимнему дворцу, казаки, орудуя пиками и саблями, налетали на толпу; кругом валялись убитые и раненые, на снегу алели пятна крови.

Отец не помнил, сколько времени он провел на улице. Когда он вернулся на явку, его ожидало сообщение, что на Васильевском острове рабочие валят телеграфные столбы и строят баррикады.

Никогда на явках Петербургского комитета не бывало так людно, как в первые недели после 9 января. Со всех районов приходили работники с требованиями оружия для рабочих. На фабриках и заводах рабочие стали собирать деньги на вооружение и сами изготовлять холодное оружие. Было ясно, что необходимо создать специальный орган, который вплотную занялся бы делом боевой технической подготовки вооруженного восстания.

Это дело Петербургский комитет партии поручил моему отцу. Под его руководством была, создана «Боевая группа», на обязанности которой лежали закупка, транспортировка, хранение оружия, снабжение им и военное обучение рабочих боевых дружин. Возглавил эту группу Николай Евгеньевич Буренин (партийная кличка «Герман Федорович»). Кроме него, в ядро «Боевой группы» вошли Софья Марковна Познер («Татьяна Николаевна») и моя мать Феодосия Ильинична Драбкина («товарищ Наташа»).

Мама вместе со мной только что приехала в Питер. Сняв первую попавшуюся комнату и оставив меня на попечение квартирной хозяйки, она чуть ли не побежала по имевшемуся у нее адресу. Оттуда сложным, кружным путем, переходя с явки на явку, она добралась до отца. Когда он предложил ей вступить в «Боевую группу», она бесконечно обрадовалась: именно такая работа открывала перед ней путь к подвигу, о котором она мечтала.

И вот для мамы, да и для меня вместе с ней, началась новая жизнь.

Маме поручена была работа по получению оружия, доставке револьверов и запалов для бомб из Финляндии в Россию, организация хранения оружия, проверка складов. В руках ничего нельзя было носить, чтоб не обратить на себя внимание. Поэтому патроны, динамит, запалы для бомб и гремучий студень переносились на себе, в специального фасона лифчиках с потайными карманами.

Дела было много. С утра до позднего вечера мама бегала из одного конца города, в другой или же ездила в Выборг и Гельсингфорс и обратно. Ко всему этому ей не на кого было оставить ребенка и приходилось таскать меня с собой. Впрочем, вскоре оказалось, что я могу быть полезна. Жандармам, проверявшим вагоны на пограничной станции Белоостров, при виде молодой женщины, играющей с ребенком, и в голову не приходило, что тут пахнет порохом. Поэтому, отправляясь в Финляндию за оружием, мама стала непременно брать и меня. Надежда Константиновна Крупская в шутку прозвала меня за это «конспиративным аппаратом».

Когда я вспоминаю этот период нашей жизни, передо мной прежде всего возникает этакое пышное сооружение, устроенное по тогдашней моде сзади на мамином платье. Маме трудно было весь день ходить, держа меня за руку, и она придумала совать мне в руку хвост этого самого сооружения.

Холодно… Я продрогла… Хочется есть… Весь день идет мокрый снег… Крепко вцепившись в хвост маминого платья, я шагаю следом за ней по лужам. Так мы ходим уже несколько часов, заходим в дома, подымаемся по лестницам. Люди, которых посещает мама, разговаривают с ней особенными, осторожными голосами. С мамой все время происходят удивительные превращения: выйдя из дому тоненькой, она на первой же квартире, на которой мы были, стала вдруг очень толстой; потом на улице взяла извозчика, мы куда-то поехали, но извозчика по своему обыкновению, она отпустила раньше, чем мы приехали туда, куда ей было нужно.

Там она тоже повела себя странно: сначала поднялась по лестнице на самый верхний этаж; постояла на площадке, что-то слушая, и лишь после этого спустилась и зашла в квартиру. Ее встретила тетя, которую я знала. Мама ушла за ширму, а потом вышла оттуда опять тоненькой.

И снова мы шагаем по улицам. Мама останавливается около ювелирного магазина и усердно рассматривает красивые блестящие стеклышки. Сначала мне это нравится, но потом становится скучно, и я начинаю думать, не похныкать ли мне, хотя знаю, что это бесполезно. Мама продолжает стоять. Рядом с ней останавливается человек, похожий на знакомого мне дядю, но только у того дяди была борода, а этот дядя бритый. И вдруг я замечаю, что мама еле слышно, глядя не на дядю, а на стеклышки, что-то говорит. А дядя, тоже не глядя на маму, ей отвечает и, не обратив на меня никакого внимания, уходит.

Вечер… Наконец-то мы дома… Мама говорит: «Давай-ка я устрою тебе твою комнату». Я знаю, что это значит: это значит, что она поставит около моей кровати стулья, повесит на них плед так, что мне ничего не будет видно, а к ней кто-то придет и они будут разговаривать вполголоса об интересных и непонятных вещах: что кого-то «взяли» и он «сел в „Кресты“»[1] (я никак не пойму, как можно «сесть в кресты»; у нашей хозяйки на груди болтается серебряный крест, но сколько я ни размышляла, так и не нашла способа в него сесть). Потом голоса станут звучать совсем тихо. Только напряженно вслушиваясь, я расслышу красивое звонкое слово «динамит» и еще одно, похожее на удар в барабан: «бомба».

Обо всех этих интересных вещах мне тоже хотелось поговорить, но я знала, что это не удастся. Мама крепко-накрепко внушала мне, что ни спрашивать, ни разговаривать ни о чем нельзя, а когда мне случалось что-нибудь сболтнуть, заставляла меня высунуть язык и мазала его горчицей, приговаривая немудреные стишки собственного сочинения: «Если не молчится, получай горчицу».