В Смольный мы попали часам к десяти утра 25 октября. Решетчатые ворота были раскрыты, прямо напротив них дежурил броневик. Вокруг здания были выложены штабеля дров; в случае вооруженной борьбы они послужили бы укрытием. Внизу, у колоннады, подняли вверх свои жерла пушки, рядом с ними — пулеметы. Длинные гулкие коридоры были запружены красногвардейцами, солдатами, матросами. Слышался лязг оружия, стук винтовочных прикладов, слова команды, говор, восклицания. Все кругом двигалось, шумело, кричало, требовало, действовало. «Хаос», — сказал бы сторонний наблюдатель. Нет, не хаос, ибо каждая частица, подобно попавшим в зону действия магнита молекулам железа, действовала согласно с господствовавшей надо всем волей рабочего класса.

Жизнь словно превратилась в сплошной летящий день. События неслись, сменяя одно другое. Но были в их потоке минуты, которые навеки врезались в память того, кто их пережил: это те минуты, когда в зале заседания Петроградского Совета появился Владимир Ильич Ленин и быстро прошел к трибуне и все вскочили со своих мест и кричали от восторга, а потом, когда он остановил движением руки бурю приветствий, затаив дыхание, слушали Владимира Ильича: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась…», а когда Владимир Ильич кончил, снова самозабвенно кричали и пели «Интернационал», и Владимир Ильич пел вместе со всеми, и рядом с ним стоял солдат с забинтованной головой, и у них обоих, и у всех кругом бы ли такие бесконечно счастливые, вдохновенные лица!

Двадцать шестое октября, седьмой час утра. Я вышла из Смольного. Было еще темно, небо едва начало синеть. Только из окон Смольного лился свет.

То совсем рядом, то вдалеке слышались беспорядочные выстрелы. Ныряя по ухабам, проносились грузовики, переполненные вооруженными красногвардейцами. Трещали мотоциклы; это самокатчики развозили срочные приказания Военно-революционного комитета.

Несмотря на ранний час, на улицах было оживленно. Буржуев — никого. Солдаты, матросы, рабочие. Перед булочными женщины с кошелками.

На Таврической улице, около подъезда нарядного дома, собралась небольшая толпа. Подойдя, я увидела рябого матроса с пулеметной лентой через плечо. Приставив винтовку к стене, он держал на весу завернутого в тряпье грудного ребенка.

Какая-то несчастная мать в эту великую ночь не видела ничего, кроме своего горя, своей безысходности.

Она подкинула ребенка в подъезд. Проходивший мимо красногвардейский патруль подобрал его.

Толпа гудела: «В воспитательный дом…», «В приют…», «В милицию, тут за углом…»

Матрос не слушал. Он тяжело задумался. По взрытому оспой лицу катились крупные капли пота.

Ребенок запищал.

— Не тужи, малой, — сказал матрос. — Жизня теперь наша.

И, обращаясь к толпе, добавил:

— В Смольный я его понесу. Там решат… Там все решат.

Он был прав, этот матрос. Там, в Смольном, в этот час решалось все: и судьба человечества, и судьба этого маленького комочка.

Среди участников октябрьского штурма был один красногвардеец, который своей революционной бдительностью помог революции отвести подготовленный ее врагами предательский удар в спину.

Как звали этого красногвардейца? Этого не знает никто. Вот что говорится о нем в листовке Военно-революционного комитета, изданной 29 октября 1917 года:

«В то время как темные банды, руководимые Керенским, пытаются прорваться к Петрограду, в самом городе наемники и прислужники контрреволюции организовали заговор. Их план состоял в том, чтобы в ночь с 28-го на 29-е захватить все важнейшие пункты в городе и выпустить из Петропавловской крепости арестованных министров… В центре заговора стоял так называемый комитет спасения… жалкие и презренные заговорщики, наемники буржуазии, помещиков и генералов, готовили руками корниловцев разбойничий удар… Заговорщики, не имея никакой опоры ни в гарнизоне, ни в рабочем населении, надеялись исключительно на внезапность удара. Но план их оказался своевременно раскрыт комиссаром Петропавловской крепости прапорщиком Благонравовым, благодаря революционной бдительности красногвардейца, имя которого будет установлено…»

Было ли потом установлено это имя? Видимо, нет. Но о том, какую услугу оказал революции этот красногвардеец, известно. Об этом рассказал несколько лет спустя Георгий Благонравов на страницах журнала «Пролетарская революция».

В ночь с 28 на 29 октября Благонравов находился в Петропавловской крепости. Часов около трех ночи в дежурную пришли патрульные красногвардейцы, которые привели двух человек: одного высокого военного в лохматой шапке, а другого маленького — штатского. Начальник патруля доложил об обстоятельствах, при которых были задержаны эти господа.

Примерно за час до того штатский приехал на автомобиле к дворцу Кшесинской. Автомобиль остался ждать, а он отправился во дворец. Патрулю это показалось подозрительным, и он начал наблюдать за тем, что последует. Несколько времени спустя он увидел, как штатский вышел из дворца в сопровождении военного. Они сели в машину, автомобиль тронулся, но в этот момент был остановлен патрулем. Обоих граждан доставили в Петропавловскую крепость. По дороге штатский пытался что-то выбросить из кармана, но красногвардейцы заметили и помешали.

Благонравов и его помощники пристально разглядывали арестованных. Военный был сильно взволнован и все время озирался по сторонам. Штатский вел себя спокойно, но был очень бледен. Этот штатский оказался членом ВЦИКа, правым эсером Брудерером.

По приказу Благонравова арестованные были тщательно обысканы. Из их карманов извлекли большое количество разных документов. На некоторых виднелись свежие надрывы, другие были скомканы. Благонравов стал просматривать вынутое. Дело начало разъясняться. Первая развернутая Благонравовым бумага была приказом подполковника Параделова о выступлении утром 29 октября против Советского правительства; далее шла дислокация частей, которые должны были принять участие в восстании. Командующим войсками мятежников был полковник Полковников.

Основной силой подготовлявшегося восстания были воспитанники юнкерских училищ.

Только два дня тому назад эти самые юнкера, проявив весьма мало доблести, защищали Зимний дворец от революционного народа. Едва их шкурам стала угрожать непосредственная опасность, они сдались, униженно моля о пощаде. Они просили отпустить их на честное слово, клялись, что никогда не подымут оружия против власти Советов.

Это слово было не словом чести, а бесчестия. Великодушно отпущенные на свободу, юнкера тут же начали готовиться к вооруженному выступлению и контрреволюционному перевороту.

Все это сразу понял Благонравов из документов, обнаруженных у арестованных. Не медля ни минуты, он отправился в Смольный. В Военно-революционном комитете он нашел Николая Ильича Подвойского.

Никогда Благонравов не видел Подвойского в такой ярости, как после того как рассказал ему о предстоящем восстании. Подвойский быстро пробежал глазами документы, и несколько минут спустя во все районные Советы, воинские части и на заводы полетело предупреждение о раскрытой подготовке мятежа с точным указанием юнкерских училищ и казачьих частей, которые должны были принять в нем участие.

В итоге мятежники еще до начала мятежа потеряли важнейший фактор успеха — внезапность нападения. Выйдя на улицы, они, неожиданно для себя, наткнулись на подготовленное сопротивление войск Военно-революционного комитета. К концу дня мятеж бы полностью подавлен, а участники его арестованы.

Такова была бесценная услуга, оказанная революции неизвестным красногвардейцем из патруля, охранявшего район Петропавловской крепости. Сколько было их, таких неизвестных героев, которые на мгновение появлялись в Смольном, чтоб получить оружие, сообщить о подозрительных лицах, сдать арестованных — и снова вернуться в бой!