Помолчав немного, адвокат заговорил на другую тему:
— Расскажите мне, пожалуйста, как прошло посещение кассы Мироновича? Как вела себя Семёнова? Как Вам показалась обстановка на месте преступления?
— Семёнова, безусловно, знает расположение предметов в помещении кассы, прекрасно там ориентируется, обстоятельно и точно воспроизводит детали преступления. Чувствует себя в «интерьере убийства» уверенно: из прихожей прямиком прошла в маленькую комнатку, где находилось кресло с трупом Сарры. Рассказ о собственных действиях в момент убийства и их мотивация убедительны. Только в кассе я понял, почему труп девочки оказался в кресле: женщине в длинной было крайне неудобно душить жертву на полу, так для этого пришлось бы либо вставать на колени, либо ложиться. Если же жертва находилась в кресле. то проделать это можно было стоя.
— То есть, Ваше мнение сводится к тому, что убийство Сарры Беккер — это дело рук Семёновой? — уточнил адвокат.
— Да, это сделала она. У меня в этом теперь нет никаких сомнений. Собственно, их и раньше не было.
— Она объяснила происхождение воска на полу прихожей?
— Да, причём абсолютно естественно. Это она жгла свечу во время поиска ключей…
— Но ведь все свечи Мироновича оказались целы?
— Семёнова всегда носит с собою в сумке свечной огарок. Я попросил её показать — и она его достала из сумки.
— М — да, женщина со свечой в сумке… такое не придумаешь! — удивлённо покачал головой Карабчевский. — А что со спальным местом погибшей девочки?
— У неё действительно имелся топчан в одной из дальних комнат. Я его без труда отыскал. Но в этой комнате, видимо, в последние дни появились мыши. Когда эти комнаты занимала семья Беккер мышей не было; скорее всего, они держали кошку. Но после переезда в Сестрорецк кошка исчезла и мыши осмелели. Соседство с мышами малоприятно, так что нетрудно понять для чего Сарра захотела переночевать в комнате за кухней. Для этого она попросила дворника Прокофьева переставить новую мебель, поставленную там. Всё это естественно, вполне логично…
— Да, действительно логично, — согласился Карабчевсий, — а как она открыла витрину?
— Очень просто: отжала вверх угол крышки.
— Это действительно можно сделать? — не поверил адвокат.
— Можно. Она это продемонстрировала.
— Чертовка! Ну надо же… — Карабчевский выглядел по — настоящему удивлённым.
Карабчевский замолчал, прошёлся по ковру из угла в угол, задумчиво остановился перед окном. Когда заговорил речь повёл совсем о другом:
— Дело Мироновича напоминает мне маятник. Ему придали некое движение: мощное, размашистое, я бы даже сказал, монументальное. Из Мироновича сделали изверга рода человеческого: похотливый сребролюбец, стареющий ловелас, к тому же отставной полицейский… хех..! отвратительный набор качеств в глазах обывателя. Всё так убедительно сошлось на нём. Но мы этот маятник качнули совсем в другую сторону. Оказалось, что плохими могут быть не только — и не столько! — стареющие ловеласы, сколь циничные, полные эгоизма женские натуры. Они могут прикрываться личиной беззащитности, рассуждениями о бескорыстной любви, да что толку? Никакая любовь не согреет ледяное сердце; ему любовь вовсе неведома. Любовь, толкающая на убийство ребёнка… надо же придумать такое.
— Аd turpia nemo obligatur («невозможно заставить быть безнравственным»), — дополнил Шумилов по — латыни, — Семёнова действительно чудовище. Но несоответствие внешнего облика внутреннему содержанию сбивает с толку. Многие не захотят поверить в то, что именно она убила Сарру Беккер.
— Путилин прав в том отношении, что мы вышли далеко за рамки адвокатских обязанностей. Семёнову надо предъявлять прокуратуре, не будем с этим далее тянуть. — решил Карабчевский, — Сегодня же я начну её готовить к явке с повинной. Вот фурор — то будет!
— Вы уверены, что она согласится принять на себя отведённую Вами роль? — с сомнением поинтересовался Шумилов, — Одно дело просто так рассказывать об убийстве и совсем другое — повторить под запись в протоколе, понимая, что этот протокол отправит в каторгу!
— Я не собираюсь использовать Семёнову втёмную. Она вполне рациональный человек, хотя и пытается изображать из себя этакую уточнённую барыньку; она истеричка, но сие отнюдь не отменяет здравого смысла. Я ей объясню, что явка с повинной — это наилучший выход в том положении, в котором она очутилась. Добровольная явка предоставит её защите большой манёвр на суде; принимая во внимание сострадательность наших присяжных сие окажется очень важным. Если же она вздумает артачиться — что ж! — мы всё равно докажем её виновность, только в этом случае у неё не будет никаких надежд на снисхождение суда. — Карабчевский был как всегда логичен и циничен, — В интересах моего подзащитного чтобы она завтра в полицию явилась… И значит, она явится!
Деловая часть разговора этим была исчерпана. Шумилов пригласил адвоката к столу:
— Николай Платонович, Вы просто обязаны провести полчаса с госпожой Раухвельд. Она мне не простит, если я не приведу Вас к ней. Вы просто обречены попить с нами чаю.
Весь следующий день Шумилов с нетерпением посылал горничную Клавдию за газетами. Ни в утренних, ни в вечерних новостях ни единым словом не упоминалось о каких — то событиях, связанных с делом Мироновича. Алексей удивился, потом встревожился. Правда, его несколько успокоило то обстоятельство, что никто из сыскной полиции не явился его арестовывать; по крайней мере, сие означало, что какой — то компромисс интересов между Путилиным и Карабчевским достигнут. Ничего в прессе не появилось и через день. Это молчание правоохранительных органов о деле, широко известном и весьма скандальном, показалось Шумилову до того странным, что он написал короткую записку Карабчевскому, с просьбой сообщить последние новости.
Мальчик — посыльный вечером 30 сентября принёс Алексею Ивановичу конверт с ответом присяжного поверенного. Текст его оказался весьма лаконичен, но исчерпывающе точным: «Дамочка явилась в три часа пополудни 29 сент. Сакс до сих пор не может опомниться, истово проверяет сказанное ею. Дано распоряжение не допустить утечки сведений в печать. Вопрос в том, надолго ли его хватит?» Ироничный тон вопроса свидетельствовал о хорошем расположении духа автора. Шумилова это успокоило: значит, всё идёт как надо.
К Шумилову каждый день приходил доктор, обрабатывавший порезы и менявший бинты. Если в первую ночь Алексея лихорадило, то в дальнейшем температура уже не повышалась; угроза заражения крови миновала и он уверенно пошёл на поправку. За время вынужденного сидения дома Шумилов перечитал первый том «Истории Рима» Теодора Моммзена. Древний мир и латынь он находил необыкновенно увлекательными и с удовольствием тратил время на литературу, в той или иной степени посвящённую этим предметам. В первых числах октября Алексей начал совершать первые осторожные прогулки, сначала до излюбленного книжного магазина на Бородинской улице, а потом куда подальше — до Невского проспекта и обратно. Госпожа Раухвельд даже подарила ему трость, на которую он мог солидно опираться во время своих моционов.
Раны на ногах покрылись тонкой прозрачной кожей; рассматривая ступни, Шумилов насчитал 17 больших порезов и даже удивился тому, как это он умудрился так повредить ноги, сделав всего два или три шага по битому стеклу. Как — то раз он упомянул об этом при разговоре с Мартой Раухвельд и услышал в ответ странную фразу:
— Что Вы хотите, батенька, именно поэтому ни один фокусник не станет бегать по битому оконному стеклу!
Шумилов не совсем понял сказанное и попросил госпожу Раухвельд объяснить.
— Очень важно как колется стекло: на большие осколки или маленькие. Большие осколки более опасны, они легче режут кожу, нежели маленькие. — наставительно сказала Марта Иоганновна, — Богемское стекло, имеющее высокое содержание свинца, всегда ломается на маленькие кусочки, поэтому его можно смело кусать, грызть зубами и при известной опытности это совсем не опасно. Оконное стекло самое дешёвое, там нет свинца, оно ломается на большие осколки, поэтому ни один фокусник не станет его кусать.
