— Дама нервенная, беспокойная. Давеча вообще сцену безобразную устроила, обвинила горничную Пачалиных Машу — она у них уже 10 лет служит — в том, что та будто бы у неё с тумбочки полтинник взяла. Да быть того не может! Маша — бессребреник, мы — то её хорошо знаем!
— А эта Екатерина Григорьевна, случаем не такая… пышная блондинка? У меня была знакомая с похожими замашками… — обронил между делом Шумилов.
— О, нет, что вы! — замахала руками вдова, — маленькая, худая, и черна, как жук. И зовут её не «Екатерина Григорьевна», а «Екатерина Николаевна». Все рассказывает, как вот — вот приедет ее муж, какой — то очень важный господин, чуть ли не действительный тайный советник… Честное слово, слушаешь и неловко за неё становится: такую ахинею дамочка несёт. Вашей сестрёнке в том дом незачем селиться, уверяю Вас.
«О, это наверняка моя клиентка», — преисполнился уверенности Шумилов.
Распрощавшись с разлюбезной почтальонской вдовой, Шумилов поступил вопреки полученному доброму совету и направил свои стопы прямо к дому Пачалиных. С хозяйкой он поговорил совсем немного, спросил только, где может найти Екатерину Николаевну и, узнав, что та отправилась на почту, помчался туда же.
Шумилов знал, что нельзя терять времени даром. Фактор неожиданности — замечательная штука. Иногда прямой вопрос, заданный неожиданно, приводит к поразительным откровениям, которых даже сам ответчик через некоторое время не сумеет объяснить и будет удивляться, зачем он столько лишнего наговорил? какой бес его попутал?. Простившись с госпожой Пачалиной, Шумилов быстрым шагом пошёл по указанной ею тропе.
Субтильную женскую, почти детскую фигурку в клетчатой коричневой юбке он заметил издалека. Она медленно двигалась ему навстречу — бледное лицо, на голове черный платок, глаза устремлены в землю, темные густые брови почти сходились на переносице. Действительно, женщина была очень похожа на еврейку или армянку. Казалось, она была поглощена какой — то неотступной мыслью и совершенно не обращала внимания на Шумилова.
— Семенова Екатерина Николаевна? — официально и строго спросил Шумилов, поравнявшись с ней.
Она вздрогнула, остановилась и оторопело уставилась на него. После того, как справилась со ступором, глухо отозвалась:
— Вы нашли меня? Ну, что ж, оно даже лучше. Он бросил меня. Пора прервать цепь событий…
— Рекомендую Вам не усугублять собственное положение и не отягощать свою совесть бессмысленным запирательством, — всё так же строго продолжил Шумилин. Фраза у него получилась, конечно, не очень осмысленная (прямо скажем — сумбурная), но в данный момент был важен тон сказанного, а вовсе не содержание.
— …Все забрал и бросил. — продолжала бормотать Семёнова, — Я это чувствовала, я знала, когда он уезжал… Ну и пусть, следует испить чашу цикуты до дна. Да, всё равно. Денег нет, а он не вернется… — в голосе ее слышалась обреченность. Неожиданно она спросила: — Вы меня арестуете?
— Это будет во многом зависеть от вас, — уклончиво ответил Алексей Иванович. Было похоже, что дама приняла его за полицейского, не спросив даже подтверждающих документов, — Присядем?
Шумилов указал на большое поваленное дерево на маленьком пятачке на косогоре, с которого открывался чудесный вид на озеро и дачный посёлок на его берегу. Они сели. Алексей Иванович боялся неуклюжим вопросом спугнуть едва наметившуюся хрупкую откровенность женщины, и потому, немного выждав, сказал просто: «Рассказывайте».
— Понимаете, я люблю его! Так, как никого и никогда. Это безумная страсть! Мне без него не жить! — она говорила быстро, почти взахлеб. Казалось, слова давно просились с языка и теперь, не сдерживаемые здравым смыслом и воспитанием, вырвались наружу. — Мы сначала очень хорошо и весело жили, он ушёл от жены, у меня были кое — какие сбережения, у него тоже. Но потом деньги закончились. А надо было платить за квартиру и вообще — жить. Я пыталась раздобыть… по знакомым…
— Воровали… — уточнил Шумилов, — у подруг, у соседей. Будем точны, обойдёмся без эвфемизмов.
Она неуютно поежилась.
— Меня 4 раза в полицию забирали за кражи. Правда, до суда дело ни разу не дошло, меня быстро отпускали. Но всё это были такие крохи, которых еле — еле хватало на жизнь. Было ясно, что рано или поздно очередная попытка стащить лаковую шкатулку приведёт сначала в арестный дом, а потом к высылке. Он сказал, что вернется к жене и опять пойдет на службу — он ведь в полиции служил. И тогда я поняла, что теряю его. Пообещала, что обязательно найду деньги. Он говорит — откуда? Да хоть раздобуду у тех, у каго их много, у ростовщиков или у купцов, например. Я твердо решила. Если надо будет пойти на кровь — так значит пойду. Моим оправданием является любовь, я не для себя. Он согласился, да, говорит, крупный куш сразу решит все проблемы, можно будет уехать, скрыться, его надолго хватит. Я обрадовалась, подумала, кровь — она покрепче клятвы нас свяжет.
Шумилов боялся поверить своим ушам. Женщина, похоже, собиралась сделать признание в убийстве. Алексей не был готов к этому. Он предпологал, что Семёнова может быть наводчицей, соучастницей, на худой конец, но убийцей….
— Как это было сделано? — жёстко спросил он. Ему надо было услышать побольше до того момента, как женщина остановилась бы и опомнилась.
— Купила тяжелый болт в магазине и стала ездить по богатеям — к миллионщику Яхонтову ездила, просила вспомоществование, к банкиру Брайеру. Болт с собой возила — примеривалась. Все думала — смогу ли на кровь пойти? Потом поняла, что болт не годится — слишком слабенькое орудие, здорового мужика одним ударом не завалить… И тогда мы с ним купили в магазине Сан — Галли весовую гирю. Я сказала: «Пойдем в Таврический сад, опробуем на скамейке, как она бьет». Пошли, нашли скамейку, и я пару раз ударила.
— Скамейку показать сможете?
— Да, на ней Миша карандашом дату написал — «27 августа» в память о нас. Так вот, денег к тому моменту у нас совсем уже не было, хозяйка с квартиры грозилась погнать. Миша дал мне свои часы и еще сережки золотые… смятые, чтоб было с чем в ломбард зайти, и я стала объезжать ломбарды и ростовщиков.
— Место искали подходящее?
— Ну да. Только кругом либо мужики крепкие, либо прислуга не отпущена, либо вовсе закрыто — ведь суббота, хозяева кто в клуб за карты, кто — к жёнам под подол. Под самый конец дня попалась мне касса ссуд, а там сторожит девочка — еврейка. Я с ней зазнакомилась, и так, говорю, и сяк — очень деньги нужны и срочно — рано утром поезд, с женихом в Гельсингфорс уезжаю. Она — нет, без хозяина не могу и всё тут. Мы с ней долго говорили на лестнице, сидели рядком. Она ко мне как будто расположилась. Может за свою приняла? Я ей рецепт капель от насморка написала на бумажке. Наконец, она согласилась, говорит, что примет часы под 3 рубля. Это ведь вообще грабёж! ну да мне лишь бы в кассу попасть… Отперла она кассу, и мы с ней туда вошли. Когда входили, я решила, что надо сейчас действовать, другого такого случая не будет. Было темно, она стала лампу зажигать, а я воды попить попросила. Пока она на кухню за водой ходила, я гирю из сумки достала. А как она пришла, ударила ее по голове.
— Сколько раз?
— Ну, не помню, раз, два. Она стала падать, я ее подхватила и потащила на кухню, а оттуда дверь была открыта в маленькую комнату, я ее туда заволокла и на кресло положила. А она тут очнулась, вскрикнула. Вот, думаю, какая живучая зараза! У неё платок в руке оказался, видимо, она хотела к ране приложить; ну, я этот платок вырвала и ей в рот засунула, чтоб она не кричала. А у неё откуда только силы взялись! — стала вырываться, вцепилась мне в волосы, да так больно! за палец меня укусила — вот, посмотрите, до сих пор ещё не зажило, — женщина показала Шумилову свою правую кисть, обернутую не очень чистой тряпицей. — Но только вся эта возня была бесполезна, я — то сильнее! Прижала ее голову покрепче, минуты две — три подержала, она и затихла.
От недавнего волнения Семёновой не осталось и следа. Она говорила спокойно, монотонным голосом и звучало сказанное — если только абстрагироваться от содержания — как — то очень буднично, обыденно. Словно о рецепте пирога с яблоками разговор зашёл. Ни ужаса от содеянного, ни жалости к убитой девочке — ничего не слышалось в голосе рассказчицы, ничего не мелькнуло в её спокойных глазах.
