Вскоре капитан сменил курс с запада на восток и отдал приказ идти зигзагом. Затем они повернулись носом на север, прочь от побережья Финнмарка, у которого рыскали стаи гитлеровских стальных акул.
Шторм продолжался несколько дней, волны достигли такой величины, что некоторые из судов конвоя были вынуждены прекратить движение, чтобы переждать непогоду. В кают-компании летали чашки и тарелки, многие стали жертвами морской болезни. В самые худшие дни к приему пищи выходило только трое, в том числе Тур, не страдавший от морской болезни. Посреди этой сумасшедшей бури Тур сидел в кают-компании и писал самое длинное в своей жизни письмо. Он по обыкновению нумеровал страницы римскими цифрами, но когда дошел до пятидесятой страницы, то не смог вспомнить, что римляне обозначали эту цифру буквой L, и написал ХХХХХ. Затем он понял, что ошибся, и продолжил уже просто 51, 52, 53 и 54. Здесь он остановился, так как затекла рука и закончились мысли. Письмо было адресовано Лив и датировано: «Полярное море, 13 января 1945 года».
В письме Тур делился своими размышлениями. В течение последнего месяца он много встречался с русскими и норвежскими солдатами, видел, как живет сломленное, брошенное на произвол судьбы гражданское население. И все это время ему приходилось страдать от неразберихи и бюрократии военных властей. Он начинает письмо следующими словами:
«Моя дорогая Лив! Ну вот, я опять в пути, и на этот раз из-за самого смешного и абсурдного случая в моей военной карьере! Я нахожусь на пути с фронта в Норвегии в лондонские конторы, чтобы оформить разрешение на въезд в Норвегию, которое они забыли оформить перед моей поездкой!»
Но большая часть письма посвящена населению — людям, которые жили в пещерах и не имели даже хлеба, и не могли ловить рыбу, потому что немцы отобрали у них или просто разломали все лодки. Он пишет о взрослых и детях, заболевших цингой из-за отсутствия витаминов, пишет о запасах продовольствия, обещанных норвежским правительством, но так и не поступивших.
Но сильнее всего Тура потрясло и усилило в нем чувство безысходности то холодное отношение, с которым население встречало норвежские войска. Все время, проведенное в Восточном Финнмарке, Тур разъезжал по городкам и селам и «встретился с большим числом людей, чем кто-либо другой». И что же он увидел? Он пишет, что «все как один норвежские офицеры и солдаты глубоко разочарованы оказанным им приемом — никто не бросал им цветов, не носил на руках и не кричал „ура“. А заслужили ли они цветы?»
Через несколько недель после того, как немецкие войска сожгли дома, оставив без жилья тысячи женщин и мужчин — молодых и старых, а вслед за этим русские войска прогнали немцев, «на арене вдруг появляется первая маленькая группка норвежских солдат». Они не оказывают никакой помощи населению, даже не пытаются накормить его, но «ждут, что их будут чествовать как освободителей».
Он ни в чем не винит солдат в происходящем — «мы же не виноваты». Но все же «горько смотреть на явную пропасть между населением Финнмарка и нами, которых они называют „лондонцами“. А норвежскую военную миссию за глаза вскоре стали называть „миссией бедняков“».
Тур переворачивает страницу и пишет на следующей: «Мне не следовало бы писать то, что я пишу, но я чувствую потребность сказать правду об этой войне, и я устал от пропаганды».
Тур понимает, почему народ так разочарован. Ведь «все норвежцы почти наизусть знали обещания „лондонской пропаганды“, утверждавшей, что еда и одежда погружены на норвежские суда в Англии и прибудут в тот же день, когда освободится первый клочок норвежской земли!»
А случилось совсем наоборот. «Вместо того чтобы привезти обещанные запасы, мы пришли к ним беспомощные и с пустыми руками, и кончилось тем, что нам пришлось ходить среди разграбленного населения и „реквизировать“ необходимые нам вещи „именем закона“». Тур рассказывает о том, как «лондонцы» занимали под офисы частные дома, потому что у них не хватало палаток. А если бездомные люди пытались соорудить себе какое-то убежище из обломков досок, то у них отбирали и эти доски. Реквизировали лампы, провода, мотоциклы, бензин и все остальное.
Чем же питались люди на освобожденной территории? Последнюю картошку они видели прошлым летом. У нас есть только воздух и вода, говорили они, как будто им было чего скрывать. Но когда он расспросил их подробнее, выяснилось, что при немцах еды хватило даже на то, чтобы создать некоторые запасы. А кроме того, имелся черный рынок, где можно было найти «самые невероятные вещи».
В первое время после приезда Тура в Норвегию голода здесь не было. Но когда он уезжал, уже творилось что-то страшное — люди отдавали поисками пропитания все силы. И у него даже возникло горькое до боли впечатление, что они скучают по немецкой оккупации. Тогда у них, по крайней мере, были дома и еда.
— Немцы были добрее вас, они давали мне груши и апельсины, — сказала Туру одна маленькая девочка.
Он слышал, как возмущенные рабочие говорили о том, что «мы хуже немцев», слышал жалобы на то, что более унылого Рождества они не помнят с начала войны. Даже по дорогам уже нельзя было ездить — после ухода немецких частей перестали чистить снег.
«Мы все чувствовали себя как чужая оккупационная власть, которую широкие круги населения встречают с упорной неприязнью. Никто не здоровался с нами, и никто нам не улыбался».
У Тура не было ни малейших сомнений относительно причин такого отношения. Виноваты были, по его словам, «наши собственные явные промахи и длительное немецкое воздействие».
А почему норвежские вооруженные силы не могли поделиться своими запасами продовольствия с населением? Сделать это они не могли просто-напросто потому, что у них его не было. Они получали «свой, мягко выражаясь, спартанский паёк от русских!.»
Не хватало не только еды. Верховное командование послало свои войска для ведения войны в зимних условиях, снабдив их такими тонкими стегаными ватными спальными мешками, что через них «просвечивал лунный свет. Наша одежда состояла из трусов, тонких носков и сапог, сделанных очевидно из промокательной бумаги, потому что они сразу же промокали насквозь, <…> а при самом слабом морозе промерзали и превращались в ледышки». Лыжные палки были слишком большие, а рюкзаки сшиты из такой тонкой ткани, что сразу рвались. Вместо теплых варежек норвежским солдатам выдали тонкие перчатки.
Вид у «лондонцев» был, видимо, довольно растерянный, потому что русские в открытую смеялись над их жалким обмундированием, а местные жители только качали головами.
Уж что-то, а смеяться русские умели! И если сначала они показались Туру жалкими и убогими, грязными и дурно пахнущими, то сейчас он с завистью смотрел на их толстые солдатские тулупы и меховые спальные мешки. Как просто они приспосабливались к условиям зимней войны за Полярным кругом! Однако Тур сделал и другие наблюдения. Он отметил, что культурные, национальные и, в особенности, языковые различия создали пропасть между русскими и западными европейцами, и что многое могло бы быть по-другому, если бы они могли общаться друг с другом. Он обнаружил, что русские — народ гордый и обладающий национальным самосознанием, но подозрительный ко всему иностранному и во всем и везде видящий шпионов. Они вели себя вежливо и дипломатично, много обещали, но выполняли только то, что было выгодно им самим. Форма правления в Советском Союзе напоминала «некоторые другие диктатуры».
Однако в целом «русские как люди внушали ему симпатию». Тур считал, что перед этим народом — большое будущее. Они стоят обеими ногами на земле и нетронуты, по его выражению, «современным абсурдным и безответственным менталитетом джаза и комиксов»{413}.
Туру довелось встречаться не только с жителями Финнмарка и русскими. Случилось так, что он оказался лицом к лицу с норвежскими нацистами. Самые ярые квислинговцы сбежали вместе с немцами при отступлении. Некоторые были арестованы, но многие оставались на свободе. Будучи в Вадсё, он вместе с начальником тюрьмы и фотографом побывал в месте на окраине города, где в большом бревенчатом доме содержались нацисты. Когда в помещение вошел младший лейтенант Хейердал в форме королевской армии и при оружии, тридцать два члена «Нашунал Самлинг» вскочили на ноги.
