Однажды я подала одно из них Королю, не называя имени автора; Король прочел всего три страницы и разорвал все послание с видом величайшего презрения, промолвив только: «Химеры!»…
Та же судьба постигла прекрасно составленную записку, которую попросил меня передать Королю господин Расин, решивший создать, между двумя христианскими стансами, мемуар, посвященный реформе государства и народным бедствиям, во вкусе преобразований господина Вобана. С тех пор, как Королю изменила военная удача за пределами страны, подобные проекты посыпались градом: священники, офицеры и даже поэты строили планы кардинальных перемен в государственном устройстве.
Однажды вечером, в Марли, я сидела в своей комнате, перечитывая записку Расина; внезапно вошел Король, которого я не ждала. Я попыталась было спрятать бумагу, но он забрал ее у меня, пробежал глазами и спросил имя автора. Я долго отказывалась назвать его; наконец Король разгневался.
— Сударыня, в последнее время я вижу у вас слишком много подобной писанины. Я удивлен той дерзости, с которой вам ее присылают, а вы принимаете ее. Мне докладывали даже, что вы поощряете этих людишек… Не знаю, что вы затеваете, но вот уже несколько месяцев, как я чувствую, что здесь пахнет недовольством, если не мятежом; вы без конца говорите мне о делах, делаете замечания, похожие на упреки… Мне все это очень не нравится.
— Сир, вы не можете сомневаться…
— Я никогда не сомневаюсь. Я просто хочу покончить с этим раз и навсегда. Вспомните, что вы обязаны повиноваться мне как мужу и как вашему Королю, и назовите имя остроумца, создавшего сей шедевр, который вы с таким интересом читаете.
Делать нечего, пришлось мне назвать господина Расина. Король был крайне удивлен. Помолчав с минуту, он сухо бросил:
— Поэзия ему удается больше.
На следующий день, встретив Расина, он не ответил ему на поклон.
Я написала Расину письмо и поручила доставить его моему управляющему Мансо, боясь доверять почте; в письме я назначала ему встречу через два дня, в роще Версаля. Расин пришел закутанный до глаз в плащ, с убитым видом. «Я пропал!» — сказал он.
Я попыталась утешить его:
— О нет, не огорчайтесь, еще не все потеряно. Чего вы боитесь? Я сама — причина вашего несчастья, и в моих интересах поправить дело. Дайте пройти грозе, и я берусь вернуть вам милость Короля. Я знаю его, он простит.
— Нет, нет, мадам, вам никогда это не удастся.
— Ну-ну, приободритесь, сударь, прошу вас. Вот уж вы и побледнели, как смерть. Потерпите немного и не сомневайтесь в моем добром отношении к вам.
В этот миг мы услышали на аллее скрип коляски, крики слуг и конский топот. «Спрячьтесь! — шепнула я. — Король выехал на прогулку, он проедет мимо нас!» Расин бросился в кусты, разорвав по пути камзол, и исчез. Я вышла на аллею. Король, сам правивший лошадьми, остановил их, увидев меня, и протянул руку, приглашая сесть рядом с ним и продолжить прогулку вместе.
Я еще несколько раз писала господину Расину, сообщая, что ему сохранили пенсион, квартиру в замке и должность, что вовсе не говорило о немилости, но мне так и не удалось подбодрить беднягу, впавшего в крайнее уныние. «Заверяю вас, мадам, — написал он в ответ, — что я нахожусь в состоянии, поистине достойном сожаления, в коем вы никогда не отказывали несчастным. Я лишен чести видеть вас и почти не осмеливаюсь рассчитывать на ваше покровительство, которое так старался заслужить». Вконец подавленный скорбью, Расин заболел и вскоре умер. Поскольку он осмелился умереть янсенистом, кончина его рассердила монарха еще более, чем злосчастная записка; правда что ушел он в тот мир, где ему не нужно более печалиться о королевской немилости.
Я же, помимо воли, продолжала быть прибежищем всех, кто находился в оппозиции правительству. Мои друзья заклинали меня, именем Господним, не бояться. «Эта робость постыдна для вас. Ежели вы опасаетесь говорить с Королем, продвигайте, по крайней мере, ваших друзей!» Приободрившись, я снова подступалась к Королю и с удивлением видела, что он, несмотря на раздражение моими просьбами, все же любил меня не меньше прежнего. Как раз в то время он сказал художнику Миньяру фразу, которая повергла весь Двор в глубокое раздумье.
Живописец этот, знакомый мне еще со времен моей молодости и сделавший с меня множество портретов, писал в то время последний (год спустя он умер). Он решил изобразить меня в образе «святой Франсуазы Римской», в желтом одеянии и покрывале на голове на античный манер; однажды, когда Король наблюдал за его работой, мой старый друг, обернувшись к нему, спросил, с виду вполне бесхитростно: «Сир, могу ли я писать госпожу де Ментенон в горностаевой мантии?» Это был ловкий способ угадать мой ранг. Король помолчал с минуту, затем с улыбкою ответил:
«Пишите, сударь, — святая Франсуаза вполне ее заслуживает». Подобный ответ меня отнюдь не покоробил… Однако, мне не пришлось долго радоваться: Господь решил наказать меня за гордыню, заставив на себе проверить справедливость римской пословицы, гласящей: «Тарпейская скала недалека от Капитолия»[84]. Случилось так, что следующие три года я провела в немилости и печали.
«Дело» началась самым простым образом.
Поскольку наставницы Сен-Сира, в результате реформы Дома, ушли в послушницы, мне пришлось в течение двух лет исполнять обязанности начальницы, с помощью Нанон и моего управляющего Мансо. Я совершенно погрязла в хозяйстве.
И вот однажды, раскладывая новое белье по шкафам, я обнаружила в глубине одного из них девятилетнюю воспитанницу, неподвижно сидевшую в странном оцепенении. Я спросила, что она тут делает, и она отвечала, что пребывает в экстазе. Мне показалось это весьма странным. На следующее утро я увидела в коридоре целую группу «желтых», от 14 до 15 лет, которые сидели, открыв рты и закатив глаза; я с трудом вывела их из забытья, но на все расспросы получила лишь два невразумительных ответа: «их посетила благодать» и они «сообщались в молчании». Я начала сердиться не на шутку.
Поскольку моя работа в Доме требовала от меня ежедневного присутствия, я очень скоро заметила, что воспитанницы на переменах только и говорят, что о «чистой любви», «святом бесстрастии», и «простоте». Разговоры эти захватили весь Дом, вплоть до «красных»; даже шестилетние малютки начали говорить со мною, как святые или ясновидящие. В самое короткое время вкус к молитвам превратился в такую манию, что мои подопечные стали пренебрегать всеми прочими обязанностями: одна, вместо того, чтобы подметать, стояла с видом мученицы, опершись на метлу; другая, забыв об уроках, впадала в экстаз или в оцепенение…
Затем я узнала, что мадемуазель де Мезонфор распространила в Доме книги своей кузины, а та, приезжая в Сен-Сир, тайком собирает младших наставниц, дабы проповедовать им свою религию. Меня не удивило, что мои девочки, лишенные светских развлечений, коих им теперь так не хватало, избрали себе для утехи новый способ веры…
Тем временем, одна из учительниц, госпожа де Перу, обеспокоенная пагубным действием «молитвы» на детские души и видя, что отвлечь их от этого невозможно, пожаловалась епископу Шартрскому, ничего мне не сказавши… Епископ провел короткое расследование в Доме и пожелал говорить со мною. Видя, как серьезно он отнесся к этому делу, я сперва попыталась представить ему выходки моих воспитанниц как детские бредни, как легкомысленную тягу к театру, которая скоро пройдет. Но он не внял моим словам и объявил, что госпожа Гюйон крайне опасна и что тремя годами раньше церковь осудила одну из ее книг «Правила для преданных детству Иисуса». Я никогда не слыхала об этой книге и заверила его, что у нас в Доме ее нет; кроме того, я сказала, что сам господин Фенелон может ручаться за чистоту помыслов госпожи Гюйон.
Но в глубине души я чувствовала смутную тревогу. У меня случилось несколько размолвок с мадемуазель де Мезонфор, которой я хотела помешать распространять книги своей кузины; после долгого сопротивления она уступила. Шесть месяцев спустя я из осторожности запретила госпоже Гюйон бывать в Сен-Сире…
