Хорошо, что скрытность также имеет свои скромные радости. Кроме чувства соучастия, связывающего тайных любовников, в ней есть и некоторое сладостное удовольствие играть комедию на людях и обманывать общество, которое презираешь; вдобавок, сдерживая свои страсти, вы придаете им удвоенную энергию, что как нельзя лучше способствует усладам любви.

Над Сен-Сиром идет дождь. Вода переполнила фонтаны Внешнего двора, дорожки для променада превратились в топь, а оголенные трельяжи Королевской Аллеи напоминают нынче вечером плетень из сухих ветвей, которым прикрываются солдаты в траншеях. Да и сам парк выглядит покинутым полем битвы.

Из госпиталя доносится хриплый кашель; сердце разрывается слушать его; как мне хотелось бы забрать хоть нескольких маленьких больных с восковыми личиками к себе в «купе», чтобы согреть их, хотя я и знаю, что ничем не помогу им: смерть все равно заберет эти хрупкие тельца — через десять ли, через тридцать лет.

Вот она — тщета людских деяний, когда ставишь себе целью завоевать любовь людей, а не Бога: песчаный замок, построенный на песке, прах на прахе.

Все в нашем изгнании тщетно и смехотворно, а пуще всего тщательный инвентарий наших воспоминаний.

Если бы не та редкая добродетель упорства, которую во мне воспитывали с раннего детства, я бы тотчас бросила перо и пошла улечься в постель в ожидании того, что не замедлит случиться. Как скоро устаем мы от невыполнимых задач, и как нелепо намерение стать собственным историографом! Напрасно я пытала свою память, чтобы восстановить все подробности о людях, событиях, местах; напрасно сверялась с сохраненными письмами, напрасно, в порыве искренности, принуждала себя описывать то, что хотела бы забыть, — главное все равно ускользает от меня: я вынуждена с болью признать, что мне не удалось вывести на сцену себя настоящую.

Вначале мне казалось, что в этом виновата сама механика воспоминаний: мы идем по жизни с завязанными глазами, но, оглядываясь назад, знаем о ней куда больше, чем в молодости. Вот и получилось так, что маркиза де Ментенон наделила своими чертами Франсуазу д'Обинье, что грехи супруги Короля, ее радости и скорби, ее философия приписаны молоденькой госпоже Скаррон, хотя та и знать их не знала. Ошибки эти кажутся мне естественными, но непростительными.

Другая неудача печалит меня: когда я перечитываю эти записки, мне чудится, будто историю моей жизни писала не я, а кто-то другой. Вспоминая главные события моей истории, например, свадьбу с Королем, я должна откровенно сознаться, что, если и могу назвать ее дату, час и свидетелей, то бессильна передать те смешанные чувства, что обуревали меня в тот миг. Письменное свидетельство о нем, быть может, станет драгоценно для историков, для меня же утратило свой аромат навсегда, вот отчего память моя никогда не возвращается к нему по доброй воле.

Однако, были и другие мгновения — с виду пустяшные, но на самом деле поистине дорогие моему сердцу.

Так, мне часто вспоминаются некоторые вечера 1674 года, когда Король, в вечернем полумраке комнаты, тихонько наигрывал мелодии на своей гитаре, а я, сидя у его ног, ласкала его детей. Кто знает, быть может, я оттого и уступила его пылким домогательствам, что хотела как можно долее вкушать сладость этого мирного бытия?!

А вот еще одно воспоминание, близкое моему сердцу: коляска стоит на широкой каменистой дороге, и мы глядим сверху на обширные пруды, отделенные от нас песчаной полосою, заросшей тростником. Мне пятнадцать или двадцать лет, не помню точно, но знаю, что я уже не ребенок. Не могу сказать, кто из сидевших в экипаже вполголоса прочел эти стихи Тристана, которые я нашла такими прекрасными:

Хотя было ветрено и дождливо, я вдруг почувствовала странное искушение войти в эту ледяную воду. Я не могла отвести глаза от тусклого серого зеркала пруда. Кажется, вдали, в лесу, слышались звуки охотничьих рогов; мне показалось, что в кустах промелькнул олень. На миг душа моя словно переселилась в преследуемого зверя, и во мне вспыхнула жадная надежда укрыться от свирепой своры в холодной воде пруда, но, увы, судьба оленя была предрешена: его ждали клыки псов, а не спокойные воды, которых он не сможет достичь… Я почти что забыла этот эпизод, когда, пятнадцать лет спустя, в гроте Сен-Жермена, на краю сонного пруда, мой повелитель настиг свою добычу и насладился горько-сладким плодом этого воспоминания…

Не стану утомлять вас другими пустяшными сокровищами моей памяти, — нынче они кажутся мне, как покажутся и вам, бесполезными и ненужными. Мое жизненное путешествие уже позади, скоро я достигну обетованной страны моего сердца, где уже не надобен никакой багаж.

«Решительно, вам нравится жить в обществе вашей смерти!» — шутила некогда госпожа д'Эдикур. Сама она так боялась ее, что, по примеру своей подруги, госпожи де Монтеспан, заставляла служанок бодрствовать ночами, при свечах, в своей спальне, дабы смерть не унесла ее нежданно, во сне…

Не знаю, сможете ли вы прочесть эти последние строки, перо мое совсем затупилось, оттого, что вы, играючи, испортили мне его. Однако не стану переписывать: будет только справедливо, если вам, по достижении двадцати лет, придется пожинать плоды своих шестилетних шалостей; пусть это послужит вам уроком и научит, что все мы, рано или поздно, расплачиваемся за наши проступки.

Когда я гляжу, как вы, сидя рядом, терзаете мое перо, царапая им бумагу и то и дело ставя кляксы в тетради, я спрашиваю себя, что побудит вас прочесть мои записки? Дружба? О, дружба может связывать старую женщину с девочкою, но не девочку со старой женщиною. Любопытство? Или же любовь к истории?

Если это будет желание узнать получше хронику прошлого века, вы вряд ли останетесь довольны мною — я слишком поздно занялась государственными делами: в первой половине моей жизни я создавала мою собственную историю, а также историю других людей. Перечитывая записи, я вижу, что не описала многие события, важные для Франции — вторжение голландцев, героический переход французов через Рейн, захват Франш-Конте, завоевание Фландрии в войне против Европейской коалиции. Не написала я и том, что, несмотря на непрерывные войны, к коим принуждали нас враги, мы сумели восстановить финансы, торговлю и флот, навести порядок во всех областях жизни. И все это заслуга одного человека, который проводил половину жизни в армии, рядом со своими маршалами, захватывая города и страны, а другую — в кабинете, рядом с министрами, входя во все подробности управления королевством. Этот человек мало спал и редко развлекался; не верьте моим описаниям его любовниц и празднеств, — все это была лишь пена его дней. Этот искаженный образ объясняется тем, что я долгие годы жила в обществе его любовницы, его детей и, встречая Короля лишь в светской жизни, ничего еще не знала о его таланте правителя, если не считать слухов и сплетен. Кулисы — не то место, откуда лучше всего видна пьеса…

Если амбиции ваши побудят вас искать путей к возвышению и успеху в обществе, мои записки вряд ли помогут вам: успех не передается по наследству. Каждая жизнь — единственная в своем роде, каждая судьба начинается и кончается с человеком: мне ничем не помогли ни Плутарх, ни Тацит, которых я читала в детстве. Единственное, чем я могу помочь вам, это дать несколько полезных советов, какие бабушки шепчут на ушко любимым внучкам.

И первый из них таков: никогда не совершайте ошибок. Этот совет не грешит оригинальностью, но, поверьте, что если преступления со временем забываются, то ошибки не забываются никогда. Предпочитайте свету тень, — в ней ваши оплошности будут менее заметны; не огорчайтесь неудачами, — сожаления о них — потерянное время, которое лучше потратить на исправление содеянного…