По смерти мужа я вновь осталась без семьи и без денег. Однако мне только что исполнилось двадцать четыре года, и траур был мне весьма к лицу.

Мне нетрудно было подвести итоги моей восьмилетней замужней жизни. Они были вполне утешительны в части духовной и светской жизни: я превосходно знала испанский и итальянский языки, довольно хорошо владела латынью, сочиняла недурные стихи, перезнакомилась со всеми важными особами из числа придворных и финансистов; они знали и, более того, любили меня. Однако, сердечная моя жизнь оставляла желать лучшего: я уже не надеялась испытать те чувства, о коих пишут в романах, убедившись, что люди, когда ими не руководит страсть (а пуще того, если руководит!), не способны на истинную нежность; обрести же это сладостное чувство в любви к Богу мне было еще не дано, я рассматривала благочестие только как одну из неизбежных светских обязанностей.

Той осенью 1660 года я разрывалась между тревогою за свое будущее — ведь я внезапно лишилась и куска хлеба и крова, — и незнакомым, но радостным ощущением полной свободы.

Все наше имущество на улице Нев-Сен-Луи было описано в первую же неделю после смерти поэта и продано с торгов прямо у дверей дома; пошел с молотка даже «ящик» — инвалидное кресло несчастного остряка. Я, как могла, возместила потерю нашим слугам, с которыми мне нечем было расплатиться: Жану Брийо отдала всю одежду Скаррона, камеристке — мои платья; будучи в трауре, я в любом случае я не могла носить их. Мне объяснили, что я имею право оспаривать у заимодавцев, среди коих числились моя золовка Франсуаза, герцог де Трем и еще несколько вчерашних друзей, четыре-пять тысяч франков, ибо согласно свадебному контракту господин Скаррон обеспечил за мною вдовью долю, и мой долг, первый и самый значительный из всех, мог частично возместить другие. Но, если не считать надежды на эти деньги, обещанные стряпчими, я оказалась в самом отчаянном положении — ни кола, ни двора; мне даже нечем было заплатить булочнику.

Тем не менее, я не хотела никому быть в тягость, предпочитая удалиться в монастырь. У маршальши д'Омон, кузины Скаррона, имелась меблированная комната в женском монастыре Шарите, близ Королевской площади; она предоставила ее мне, простерев свою доброту до того, что прислала мне туда все необходимые вещи, вплоть до платьев. Итак, я заперла себя в монастырской келье, отказавшись поначалу даже от визитов друзей; мое уныние по поводу нового моего положения сочли вдовьей скорбью, я никого не разуверяла в этом. В одной газетке появились стихи под названием «Воскресший Скаррон — к своей супруге», коих автор восхвалял мою печаль.

Я и впрямь искренне полагала, что мне не суждено быть счастливою, и старалась со смирением принять горестную участь, поручив себя воле Господней.

Признаюсь, однако, что зеркальце на стене кельи, служило мне куда большим утешением, нежели распятие, висевшее рядом; ничто так не идет к лицу молодым красивым женщинам, как траур, черный цвет выгодно оттенял мое бледное лицо и глаза в темных кругах, появившихся за долгие ночи бдений возле умирающего Скаррона. Это было отмечено всеми, кто, после первых недель моего затворничества, посетил меня в монастыре.

Мои знакомые дамы пожаловали сюда, дабы сообщить о своих демаршах в мою пользу: крестная, Сюзанна де Навай, гувернантка фрейлин молодой Королевы, и госпожа де Монтозье добивались для меня пенсиона у Королевы-матери, госпожа Фуке искала того же у своего супруга, и даже герцогиня Ришелье выказывала озабоченность моею судьбой, хотя мало чем помогла.

Явились также и мужчины, — я ведь жила в монастыре как пансионерка, и их визиты дозволялись; так, будущий кардинал д'Эстре, член Академии, приносил мне книги, гравюры и развлекал письмами с новостями.

Тем не менее, дела мои никак не продвигались к лучшему, а гордость, уязвленная подачками, побуждала искать приюта в ином месте, где я могла бы заработать себе на пропитание какой-нибудь работою. Я уже было начала складывать вещи, как вдруг настоятельница сообщила мне, что господин и госпожа де Моншеврейль заплатили за мое содержание до конца года. Я была так благодарна им за этот бескорыстный жест, что все милости, коих я добилась для них впоследствии, не казались мне достойными их благородного поступка.

Кроме того, госпожа де Моншеврейль пригласила меня на все лето в свой маленький Вексенский замок, и я с радостью приняла ее предложение.

Мы проделали весь путь в ее карете; погоды стояли чрезвычайно жаркие. По дороге, чтобы не скучать, мы занимались вышивкою накидок для кресел. Нас сопровождали юные кузены госпожи де Моншеврейль; они вдевали нам нитки в иголки, чтобы сэкономить наше время, и говорили разные глупости, дабы не терять своего. Таким образом, путешествие вышло весьма занимательным, и пребывание в замке ни в чем не уступило ему. Дом был полон гостей; кроме уже помянутых мною кузенов, здесь оказались многочисленные подруги хозяйки, родственники самого разного возраста и положения и, среди этих последних, затерянный, словно мальчик-с-пальчик в лесу, Луи де Вилларсо — один, ибо жена его не захотела покинуть Париж. Он старался ничем не выделяться среди присутствующих, мало говорил, еще менее хвастал, не преследовал меня более своими дерзостями, — словом, держался столь незаметно и скромно, что я почти перестала презирать его.

Мы не пренебрегли ни одним из сельских развлечений; каждый день смех и всяческие игры оживляли дом и парк; прятки (более или менее невинные), шары, китайский бильярд, волан и прочие забавы следовали одна за другою; иногда днем мы охотились, вечерами же беседовали у камина; мужчины играли на гитарах, девицы строили им глазки; при все том отличный стол, такой изысканный и обильный, что я никак не могла понять, откуда у небогатых наших хозяев берутся на все это деньги; знай я тогда их источник, я бежала бы без оглядки из этого дома, а, главное, от маркиза Вилларсо: ведь именно он, как я узнала — увы, слишком поздно! — составил список гостей и дал деньги на их прием и угощение. А я, ничего не подозревая, беззаботно веселилась в их компании, не пропускала ни одной прогулки, ни одной трапезы, хотя и соблюдала сдержанность, приличествующую недавно овдовевшей женщине.

Однажды господин де Вилларсо собрался пойти в соседнюю деревню, чтобы уладить какое-то дело с тамошним арендатором; одной из кузин, которая должна была сопровождать его, понездоровилось, и госпожа де Моншеврейль, ревностно пекущаяся о том, чтобы родственник ее не скучал, попросила меня составить ему компанию. Мне неловко было отказать ей.

По дороге маркиз держался столь холодно, что поведение это граничило с прямою неучтивостью. Я уже собиралась поздравить себя с тем, что испытание мое не будет слишком тяжким, как вдруг одно из тех мелких событий, что на первый взгляд не имеют никакого значения, круто изменило всю мою жизнь: накануне прошла гроза, дороги тонули в грязи, я же носила туфли, которые, отнюдь не будучи новыми, хотя еще и не продырявились, вовсе не были приспособлены к ходьбе по мокрым рытвинам; кончилось тем, что у меня сломался каблук. Маркиз де Вилларсо сухо предложил мне свою руку, но я отказалась и продолжала путь сама, с трудом ковыляя по дороге.

Вдали уже показался замок; маркиз, якобы для того, чтобы починить мою туфлю, усадил меня на пригорок под хилыми тополями, которые госпожа де Моншеврейль тщетно пыталась приучить к суровым зимам Вексена. Я сняла туфлю и подала ее маркизу, проворно спрятав ногу под юбку; два года назад это послужило бы для него поводом к самому язвительному веселью; на сей раз он как будто ничего не заметил.

Склонившись над туфлей, он долго разглядывал ее, затем попросил меня снять вторую, под тем предлогом, что хочет посмотреть, как там укреплен каблук. Притворясь, будто сравнивает туфли, он взвесил их обе на руке и наконец сказал: