— Боюсь, сударыня, что сапожник из меня никудышный; придется мне донести вас до замка на руках.
— О, не утруждайте себя, я прекрасно доберусь сама, — отвечала я.
Вдруг маркиз швырнул оба моих башмака за тополя и дерзко спросил:
— Вот как, вы пойдете босиком по такой дороге?
Пораженная этим поступком до глубины души, я даже не нашлась с ответом; мне представилось, как мои чулки запачкаются в грязи, а ведь при моей бедности нечего было и мечтать о другой паре; пусть уж лучше маркиз и впрямь несет меня… Но господин де Вилларсо уже оставил эту затею. Почувствовав, что я колеблюсь, он коснулся моей шеи и принялся играть моими локонами. Я вновь подумала о бегстве, но, увы, грязь окружала нас со всех сторон.
Страх показаться смешной и боязнь скандала, отнявшие у меня хладнокровие, лишили и последнего шанса на спасение: я побоялась стать мишенью для насмешек обитателей замка, явившись в дом босою, по пояс в грязи и без всякого разумного объяснения моего нелепого вида. Эта-то гордыня и сгубила меня. Луи де Вилларсо уже снял с меня шейную косынку и положил голову мне на грудь.
Что произошло после? О, я не могу оправдаться тем, что меня принудили к чему-то силой. Осыпая поцелуями мои губы и грудь, маркиз на руках донес меня до какого-то стоявшего поблизости амбара, уложил на солому и, избавив таким образом от грязи, равно как от посторонних взглядов, продолжил то, что уже начал. Он действовал неторопливо, не грубо, словно был уверен в том, что я больше не попытаюсь бежать и даже не стану сопротивляться. Я и впрямь не нашла иных слов, кроме «пожалуйста, прошу вас!», что, ввиду происходящего, звучало весьма двусмысленно и могло в равной мере означать и запрет и поощрение. Маркиз решил счесть их за последнее и овладел мною. В результате я, даже не успев еще измерить все последствия сломанного каблука, потеряла сознание под лаврами Моншеврейля, которые ничего не прибавили к моей славе.
Верна та пословица, что гласит: «Важен первый шаг». Я сошла с пути добродетели, и ничто уже не препятствовало тому падению, которое уготовили мне бесчестность маркиза де Вилларсо и его страсть, впрочем, на свой лад вполне искренняя. Теперь я уже не могла, да и не желала отказывать ему в чем бы то ни было. К счастью, он стремился лишь к одному — каждую ночь навещать меня в моей спальне, расположенной поодаль от других комнат замка; что ж, я принимала его там, когда он хотел, а иногда и удерживала подле себя.
По правде сказать, в первое время любовные утехи не сделали меня счастливою; я еще слишком хорошо помнила отвращение, с коим подчинялась причудам господина Скаррона; однако не стану утверждать, что грех внушал мне сильные угрызения совести. Я ровным счетом ничего не чувствовала, я перестала мучиться, бояться, рассчитывать и находила в этом приятное отдохновение: отныне другой распоряжался моей жизнью, сама же я на несколько недель словно забылась, подобно Спящей красавице, волшебным сном.
Нашему роману способствовала слепота окружающих, несравнимая с притворной слепотою тех, кто десять лет спустя и при совсем иной любовной связи выказал себя искусным и хитрым царедворцем. Свет всегда полагается на видимость, и если вы неукоснительно соблюдаете определенные правила, то сможете обмануть кого угодно. Вот они: никогда не произносите в разговоре первой имя вашего любовника, а при случае вскользь подшутите над ним; никогда не рассказывайте о нем то, чего не знают в свете, и притворитесь, будто не знаете того, что известно всем; не беседуйте в обществе ни с ним самим, ни о нем, но не избегайте его, а обращайтесь, как с любым безразличным вам человеком; старайтесь дружить с его любовницами или с женою; всячески подчеркивайте свою добродетельность и тягу к духовным ценностям, и тогда глупцы сочтут, что человек этот вам вовсе не нужен, а люди проницательные усомнятся в вашей связи. Как и во всяком грехе, я находила в этом лицемерии приятную сладость тайны — не последнюю утеху любви…
Вернувшись в Париж, я, в нарушение поговорки «сюринтенданту ни одна не откажет», поочередно отклонила предложения господина Делорма, управляющего Сюринтендантством, готового одарить меня тридцатью тысячами экю, и сюринтенданта Фуке, который, по примеру своего начальника, также стремился стать моим покровителем; ничего не приняла я и от моего любовника. Чем больше судьба и сознание греховности моей связи угнетали меня, тем сильнее я жаждала стать независимой, твердо положив страдать от нищеты или сделаться служанкою, только бы не изменить основной черте моего характера — гордости. Но Провидение все же пришло мне на помощь, как бы мало я ни была достойна милости Божьей: господин д'Альбре столь усердно хлопотал за меня перед своими друзьями в Лувре, что королева Анна, тронутая моими бедствиями, о коих поведала ей госпожа де Мотвиль, согласилась вернуть мне пенсию, которую уже много лет не выплачивала моему несчастному супругу. Пенсия эта составляла две тысячи ливров из ларца Королевы — сумма скромная, но при разумной экономии вполне достаточная для жизни. Это счастливое событие, случившееся в начале зимы 1661 года, положило конец самому черному периоду моей нищеты…
Я поселилась в небольшом доме на улице Трех Павильонов, вблизи от улицы Паве, где находился особняк д'Альбре, а чуть дальше, на Королевской площади, особняк Ришелье. Домик этот, снятый за триста пятьдесят ливров у торговца мясом, был скромен, но очарователен. Ползучие розы, карабкаясь по желтой оштукатуренной стене, заглядывали мне в окно; фонтан, нежно журчавший днем и ночью у дверей, напоминал плеск реки в милом моему сердцу Мюрсэ. Жить здесь одной было бы весьма приятно и удобно при моей любовной связи, но опасно для репутации: людям показалось бы странным, что, располагая королевской пенсией, я не завела себе слуг.
Поэтому я начала искать девушку, способную вести мое хозяйство, однако, не слишком торопилась брать постоянную служанку, а под предлогом того, что трудно найти подходящую особу, и хорошо воспитанную и обученную своему делу, нанимала пока поденную прислуг, чтобы на ночь оставаться в одиночестве.
Вот когда я провела с маркизом несколько ночей, которые теперь, избавившись от тревоги за мое будущее, нашла весьма приятными. Пожалуй, именно в это время я испытала самое горячее чувство к Луи Вилларсо; наконец-то я убедилась, что он не имеет ничего общего с моим бедным мужем, и что если все грехи на свете достойны осуждения, то некоторые из них гораздо слаще других; мне было до того хорошо с ним, что я начала мечтать о браке по взаимной страсти, который полагала восхитительным, особенно, в самом начале. Однажды маркиз рассказал мне о болезни своей жены, о том, что доктора сочли ее безнадежною; моя глупая мечтательность толкнула меня спросить, женится ли он на мне, если она умрет.
Мой любовник остолбенел от изумления, затем, придя в себя, расхохотался. «Франсуаза, да вы бредите! Неужто вам, с вашим умом, непонятно, сколь смехотворен был бы брак одного из Морне с вдовою господина Скаррона!» Мне подумалось: «Я, конечно, не так знатна, как вы, но слишком благородна сердцем, чтобы долго быть вашею любовницей!» Однако вслух ничего не сказала и молча проглотила обиду, зная, что вполне заслужила ее своей глупой наивностью; впрочем, мне скорее пристало благодарить маркиза за то, что он сам дал мне в руки ключ, дабы я могла открыть и покинуть узилище моей страсти.
В апреле или в мае 1662 года я решилась наконец взять служанку, которую искала уже несколько недель.
Я остановила свой выбор на бедной пятнадцатилетней девушке по имени Нанон Бальбьен; она жила на холме Святого Роха, рядом с одним из тех бандитских пристанищ, что зовутся «дворами чудес».
Нанон была родом из какой-то бриарской деревушки. Голод, согнавший в том году с земли множество крестьян, привел семью Бальбьен на злополучное подворье Святого Роха, где ее ждала новая беда: отец девушки пошел работать каменщиком, упал с лесов и теперь лежал парализованный; брат устроился грузчиком на пристани Сен-Бернар и целые дни стоял по пояс в ледяной воде, сплавляя бревна по Сене до острова Лувье; в результате он заработал сильную лихорадку и жестокий кашель и временами бывал так слаб, что не мог найти себе работы ни в Арсенале, ни на Гревской или Сенной пристанях; четверо или пятеро младших ребятишек, грязных и завшивевших, умирали с голоду, а их мать, стараясь заработать хотя бы на жилье, целыми днями ходила по улицам, во весь голос нахваливая товар, которым торговал ее домовладелец. Семья питалась лишь «королевским хлебом», который время от времени раздавали в Лувре.
