Литмир - Электронная Библиотека

Правду сказать, мне трудно было хладнокровно осуществить этот замысел: как раз в то время маркиз сделался особенно нежен. И я отложила свое решение на несколько месяцев, которые могли стать годами, если бы не невольная помощь господина де Мере.

Вот как это случилось: на ежегодном карнавале все нарядились кто во что горазд; улицы были заполнены людьми в самых причудливых одеяниях; некоторые, по примеру госпожи д'Олонн (которая осмелилась на такую эскападу несколькими годами раньше), переоделись капуцинами, явив, таким образом, народу зрелище сколь непристойное, столь же и богопротивное; как ни грустно, Королева-мать и молодая королева Мария-Терезия сочли возможным подражать этим глупцам и также явились на празднество в маскарадных костюмах. Будучи в гостях у д'Альбре, я не удержалась от замечания, что не понимаю, как это порядочная женщина может принимать участие в столь непристойном увеселении, и зачем Королеве понадобилось, забыв о своем достоинстве, слоняться по улицам в маске. Господин де Мере молча выслушал мою диатрибу, потом, когда я собралась уходить, сказал мне вполголоса: «Мадам, вы такая же талантливая комедиантка, как Росций, о коем говорил Цицерон».

Всей педантичной фразе — ибо мой первый учитель был записным педантом, — крылось осуждение, которое я слишком хорошо поняла; уязвленная до глубины души, я положила немедленно исправить положение вещей с тем, чтобы уж более не подвергать себя подобной критике. Мне было стыдно, что я нарушила собственные принципы, и это чувство перевесило наконец жажду наслаждений.

Два дня спустя я ушла к урсулинкам в монастырь на улице Сен-Жак, где решила пробыть несколько недель. Я объявила, что никого не хочу видеть; маркиз не составил исключения. Эта первая разлука явилась для меня прелюдией к окончательному разрыву: стоило мне расстаться с господином Вилларсо, как моя страсть к нему тотчас угасала, — с глаз долой, из сердца вон. Отгородившись от мирских соблазнов с помощью строгой привратницы, я принялась в одиночестве набираться мужества, коего мне так не хватало в течение трех последних лет.

Когда, после месяца размышлений, я покинула улицу Сен-Жак, я тотчас пригласила к себе господина де Вилларсо, слишком хорошо зная, как опасно любое промедление.

Мой чернокудрый красавец-любовник не замедлил примчаться ко мне, исполненный самых радужных надежд. Я с первого же слова объявила ему о разрыве. Он был столь далек от этой мысли, что сперва даже не понял, о чем я веду речь. Напрасно я приводила ему всевозможные доводы, вплоть до греховности супружеского обмана, — он упорно считал это шуткой. Наконец я взяла с ним крайне твердый и суровый тон, сказавши, что запрещаю ему показываться мне на глаза, где бы ни было, целый год, после чего мы сможем видеться на людях как добрые друзья, но двери моей спальни отныне будут для него навсегда закрыты.

Маркиз был так растерян, ошеломлен, поражен, что, казалось, легче убить его своими руками, нежели нанести подобный удар. Он плакал, умолял, грозил, словом, устроил бурную сцену, недостойную благородного человека и мучительную для любовницы; однако, чем труднее мне было принять мое решение, тем упорнее я цеплялась за него, боясь, что второй раз у меня не достанет на это мужества. Наше тяжкое объяснение продолжалось так долго, что под конец я буквально ослепла от слез, лишилась сил и желала только одного — чтобы он поскорее ушел от меня, куда и к кому угодно. Видя, что меня не разубедить, он удалился.

В течение нескольких дней я боялась за его жизнь. Вдобавок, я была не слишком-то уверена, что, расставшись с любовником, поступила себе во благо, и каждую ночь, просыпаясь, мучилась тоскою и угрызениями совести. Я боялась, что маркиз в отчаянии решится на какое-нибудь безумство и положит конец либо своей жизни, либо моей.

После этого рокового удара маркиз прожил еще тридцать лет; я сама уже шестьдесят лет как жива и здорова. Это доказывает, что, если человек любит не так сильно, как говорит, то уж, конечно, он любит гораздо меньше, чем ему кажется.

Глава 9

С моим повесой-маркизом я почти узнала любовь. Это «почти» я считала еще слишком большой удачей для женщины моего положения — незнатной, бедной и лишенной всяких надежд на будущее. Кроме того, этот роман избавил меня от глупых детских иллюзий, и невинность — не слишком дорогая цена за такую науку. Став любовницею маркиза, я научилась ловко управляться с другими моими воздыхателями, вертела ими, как хотела, и, даже позволяя себе большую, чем прежде, свободу в речах и взглядах, знала притом, что ни одному из этих храбрецов не захватить врасплох моей крепости. Я убедилась, что знание, хоть и почерпнутое в пороке, все-таки лучше неведения — следствия невинности.

Теперь жизнь, к моему удовольствию, приняла спокойный, мирный оборот. По утрам я писала друзьям, брату, моим дорогим де Биллет, моей милой Селесте. Нанон, переделав всю домашнюю работу, шила в уголке у камина или читала одну из книг, с помощью которых я пыталась хоть немного просветить ее. Быстро пообедав — за одним столом с нею, ибо мне казалось нелепым отсылать эту девочку есть в кухню, — я отправлялась к герцогу и герцогине де Ришелье.

В другие дни я посещала особняк д'Альбре, где неизменно заставала маршальшу в обществе винных бутылок, а маршала в обществе красивых дам. Сезар д'Альбре любил превращать меня в одну из тех живых кариатид, что поддерживали его репутацию дамского угодника, как мраморные статуи поддерживают портик храма. Ему нравилось вводить меня в общество, ободрять и напутствовать, посвящать в то, что сам он знал — или думал, будто знает, — о сильных мира сего; он почитал меня своим творением, — вероятно, отчасти я и была таковым.

В этих двух домах я познакомилась с тремя женщинами, которые позже сыграли важную роль в моем возвышении. Одна за другою они вошли в мою жизнь — не смею сказать, в игру, ибо тогда мне еще было неведомо, что в их лице я получила козыри, с помощью которых сумею одолеть мою горестную судьбу и выйти единственной победительницей из этого поединка, в коем они сами потерпят поражение.

Первая была темноволосой бледной особою с фиалковыми глазами и острыми чертами, какие обыкновенно придают на картах даме пик. Когда она бывала в обществе, ее смех разносился по всему дому; казалось, она всецело отдается веселью, однако временами из-под ее опущенных век сочился ледяной, змеиный взгляд, от которого у меня стыло сердце.

Звали эту хохотушку Анна-Мари де Ла Тремуй; она была замужем за графом де Шале, в которого, как говорили, была безумно влюблена. Рассказывали также, что она прямо-таки создана для любви и развлечений, однако, под этой легкомысленной внешностью крылись острый политический ум и властный, неженский характер, — душа ее жаждала великих свершений. Не сомневаюсь, что ей довелось удовлетворить эту жажду, когда она, став принцессою Дезюрсен, фактически правила Испанией; пока же она сильно досадовала, видя, что меня охотнее, чем ее, посвящают и в общеизвестные дела и в тайные интриги. В этом она призналась мне много позже, когда обе мы, достигнув вершин власти, писали друг дружке два-три раза в неделю, обсуждая вопросы европейской политики.

Второй моей картою, которую, пожалуй, трудно назвать козырною, была юная Бон де Понс, родственница маршала, двадцатилетняя девушка с пикантным личиком и без всякого приданого. Она приехала из провинции вместе со своей кузиною, Жюдит де Мартелл; обе они отреклись от протестантской веры, чтобы легче было сыскать себе хорошую партию среди католиков. Герцог д'Альбре был назначен их опекуном и, поселив в своем доме, пытался пристроить замуж. Мадемуазель де Понс была из тех хрупких, изящных куколок, что порхают по жизни, ни о чем не задумываясь. Веселая, непосредственная, болтушка и фантазерка, она каждым своим словом веселила окружающих и, хотя шутки ее никого не щадили и временами бывали довольно злы, я не могла противиться очарованию этой пылкой, безрассудной, полной надежд и планов причудницы в облачке пушистых рыжеватых волос.

36
{"b":"179278","o":1}