— Король будет весьма огорчен этим, месье. Золотая бахрома возмущенно всколыхнулась.

— Он огорчится еще сильнее, мадам, когда узнает, что творится в доме, носящем его имя…

— О, прошу вас, сударь! Король ни в коем случае не должен знать об этих беспорядках!

В соседней комнате вторая моя племянница, Франсуаза д'Обинье, играла на клавесине или, вернее сказать, терзала его; ей явно не хватало музыкального дарования. Громкие нестройные аккорды заглушали наш полушепот.

— Ни одно учебное заведение так не нуждается в смирении, как ваше! — сказал епископ Шартрский, повышая голос. — Его близость ко Двору, щедрое содержание, благоволение Короля и прочих знатных особ, все это чревато такими опасностями, что вам следовало бы принять меры, прямо противоположные тем, что вы принимали. Хвала Господу, что Он наконец открыл вам глаза!

Грохот клавесина положил конец нашей дискуссии.

Выходя, епископ не заметил валявшейся на ковре фарфоровой куколки, оставленной Франсуазой, наступил на нее и раздавил.

Выполняя обещание, данное моему духовнику, я посоветовалась с друзьями.

Господин Фенелон и «маленькая паства» были согласны с епископом. Они считали, что Сен-Сир должен принадлежать Богу, а не свету. «Мы с превеликими стараниями ищем путь к детской чистоте помыслов, — сказал мне герцог де Бовилье, — а у вас на попечении находятся триста детей, коим эта чистота дарована самою природой. Как же вы можете отнимать у них эту естественную невинность! Верните им первородную простоту, мадам! Избавьте от нечестивой тяги к умствованию, которую привили им их наставницы. Пусть в глазах света они будут выглядеть темными дурочками, но зато они станут безупречны перед Господом. Вашим девицам куда важнее научиться молитвам, нежели разыгрывать из себя ученых и героинь. Послушайтесь господина Дешартра, мадам: сделайте из Сен-Сира монастырь!»

30 сентября 1692 года Сен-Сир стал монастырем ордена Святого Августина. Наставницы наши горько плакали; некоторые из них, не чувствуя в себе призвания к монашеской жизни, ушли, другие стали послушницами; всех их на это время заменили визитандинки из Шайо.

Я молилась по четыре часа в день. Я не виделась более ни с кем, кроме Короля и друзей из «Чистой Любви». Я со страстным вниманием слушала госпожу Гюйон, наезжавшую в Сен-Сир все чаще и чаще; сев у моих ног в комнате своей кузины, мадемуазель де Мезонфор, она проповедовала мне свою религию, наполнявшую мою душу счастьем: «Все благо в Господе, — говорила она, — я же ничто перед ним. Когда я молюсь, я уже не могу ни желать, ни думать; моя душа становится подобна капле воды, затерявшейся в море. Нет больше ни шума, ни горестей, ни удовольствий, — один лишь безграничный покой, небытие…»

Я взяла ко Двору мадемуазель де Ла Мезонфор в качестве моей секретарши: мне нравилась эта молодая женщина с пылкой, экзальтированной душою. Господин Фенелон, ее духовник, уговорил ее постричься в монахини, и я видела в ней ту избранную душу, что когда-нибудь сможет руководить преображенным, к вящей славе Господней, Сен-Сиром…

Иногда я думала, что придворная жизнь и заботы о делах единственные препятствия к достижению того духовного совершенства, коего я так жаждала. И я говорила, почти искренне, моим друзьям, что хотела бы все бросить, уехать в Америку и посвятить себя одному лишь Богу. Господин Фенелон принимался разубеждать меня: «Господь препоручил вам руководить Королем. Ему угодно, чтобы вы жили при Дворе и помогали Королю своими советами». «Но как же достичь того блаженного спокойствия, которое вы проповедуете, — возражала я герцогу де Бовилье, если меня каждый день осаждают десятками дел, если я должна бороться с одними, интриговать против других?» Председатель Финансового совета качал головой в высоком парике и, поглаживая мою руку, отвечал с мягкой улыбкой: «Таков ваш удел, мадам, и мой также. Мы оба приговорены к этой суетной жизни. Доверимся же Провидению и пойдем нашим путем при тусклом свете мирской жизни. Когда-нибудь сияние благодати снизойдет и на нас».

Бедная Мария, — она садилась у ног Господа в ожидании Его Слова, а ее тотчас отзывали чистить кастрюли!.. Впрочем, и герцог и аббат считали, что в этом королевстве немало вещей нуждаются в чистке. Положение с финансами катастрофически ухудшалось. Государственный долг, после смерти Кольбера, вырос вдвое: мы получали 80 миллионов, а расходовали 200. Нищета народа стала поистине устрашающей и охватила, точно эпидемия, всю страну. Мой старый друг времен Марэ, господин де Басвиль, ставший, при моей поддержке, интендантом, объезжал Францию вместе с государственным советником Дагессо и присылал отовсюду, из Дофине, Прованса, Лангедока, Лионне и Бурбонне, отчаянные реляции: бедность крестьян, разоренных войною и налогами, вызывала у них слезы, и они видели единственное спасение в заключении мира и реформе налогового законодательства.

Между тем, в Версале не нуждались ни в чем. Единственным признаком истощения Казны стала переплавка серебряных предметов обстановки замков Короля. В порыве самоотречения, показавшегося Людовику поистине евангельским, было решено отныне пользоваться только деревянной мебелью; некоторые придворные простерли свое смирение до того, что сидели на стульях из орешника и писали на столиках из дуба. Однако краснодеревщики нашли способы приукрасить эту «бедность», и спустя два-три года наша мебель покрылась таким количеством украшений из перламутра, эмали, бронзы и золота, что и понять было невозможно, из чего она в сущности сделана. При Дворе все и вся носили маску, даже дерево.

«Нужно уговорить Короля заключить мир», «нужно сказать ему, что Генеральный контролер не знает своего дела», «нужно сообщить ему о нищете в провинциях», «передайте ему эту записку, мадам!», «добейтесь, чтобы он рассмотрел проект Вобана», «покажите ему эти письма»…

Со времени смерти господина де Лувуа и господина де Сеньеле Король больше не захотел держать при себе премьер-министра; он, по его словам, был «слишком утешен» смертью этих двоих. Теперь он довольствовался несколькими молодыми министрами, а вернее сказать, помощниками, робкими и неопытными; среди них были Барбезье, новый генеральный секретарь, ведавший военным министерством, и сын господина де Лувуа; обоим было не более двадцати лет. «Король Франции все делает шиворот-навыворот, насмехались голландские писаки, — ему нравятся молодые министры и старые любовницы». Господин де Поншартрен, новый Генеральный контролер, был единственным, кто еще пользовался каким-то авторитетом в правительстве, однако мои друзья находили, что он пагубно влияет на дела…

«Мадам, он думает, что совершает реформы, но вся государственная машина расшатана донельзя. Он поощряет Короля в его расточительности, каждый день изобретая новые уловки на итальянский манер: то придумает какую-то лотерею, то перенос платежей, то создание новых должностей, бесполезных для страны и дорого обходящихся частным лицам. И он еще хвастает этим перед Королем; однажды он сказал ему: «Всякий раз, как Ваше Величество создает новую должность, Бог создает дураков, чтобы купить ее». Вы слишком умны, мадам, чтобы не понимать: нельзя править страною такими «экстраординарными мерами»; в конце концов деньги иссякнут, а народ устанет от этих спекуляций». И верно: я, как и мои друзья из «Чистой Любви», не переставала дивиться появлению самых странных должностей — контролера за париками, продавца устричных раковин или глашатая на похоронах, — однако мне претило вмешиваться в эти дела…

В Сен-Сире мой стол был завален прошениями; тут были письма от господина де Шамильяра, в высшей степени честного человека и моего помощника в финансовых делах Сен-Сира, который обличал «изобретения» господина де Поншартрена; письма герцогов де Шевреза и де Бовилье о предстоящем договоре с Савойей и шведском посредничестве в войне; письма господина Фенелона, такие разнообразные и длинные, что из них можно было составить целые тома; он задавал вопросы и сам же отвечал на них, спорил и опровергал собственные доводы, словом, писал так путано и затейливо, что я ничего не понимала в его рассуждениях, и теология его казалась мне куда более доходчивой, чем политические прожекты.