Он никогда не сработает.

Потолок нашей хижины сияет яркой охрой в свете свечей. Я гляжу на него, не способная заснуть из-за идей, пульсирующих в моей голове. Дыхание Умберто ровное и ритмичное. Он, наверное, уже спит.

— Я хочу собрать людей, — пробалтываюсь я. — Всю деревню.

Умберто вздрагивает, переворачивается на бок и, зевая, спрашивает:

— Правда?

— Правда. — Я изучаю его лицо, пытаясь найти знаки одобрения или осуждения. Он очень симпатичный, вдруг понимаю я, у него красивые скулы и блестящие волосы.

Он моргает, глаза сонно слипаются, он потирает щетину на подбородке.

— По какому поводу?

— Поговорить о войне, у меня есть кое-какие идеи.

— Обратись к отцу Алентину. Он собирался провести молебен для всех нас. Дети во все глаза смотрят на него.

— Хорошая мысль.

Умберто снова зевает, затем переворачивается на спину и закрывает глаза рукой.

— Ты думаешь, они прислушаются ко мне? — спрашиваю я.

— Да, принцесса. — Он смотрит на меня снизу вверх. — Ты — Носитель, и они точно к тебе прислушаются.

Он закрывает глаза.

— Ты все еще думаешь, что кто-нибудь попробует вырезать камень из моего тела?

— Я сам могу, — бубнит он.

— Что?

— Если ты не дашь мне поспать, я вырежу его сам.

К счастью, на его лице появляется ухмылка, и я облегченно вздыхаю.

— Спокойной ночи, принцесса.

— Зови меня Элиза.

— Прости. Спокойной ночи.

Алентин соглашается созвать собрание, но просит нас подождать.

— Мы только что отправили разведчиков, вдруг есть еще выжившие, — объясняет он. — Подождем их возвращения.

Я не могу спорить, хотя меня не радует перспектива провести несколько следующих дней в состоянии постоянно растущей нервозности. При дворе ко всем обращалась только Алодия. За исключением нескольких тостов я предпочитала прятаться где-нибудь сзади. Это должно было быть чем-то другим. Почти пятьдесят сирот не должны меня напутать. Это ведь совсем не то же самое, что стоять перед Золотой знатью Оровалле, пока она изучает сморщившуюся на моей талии ткань или шепчется о том, как много я ем.

Я — Носитель, напоминаю я себе. Я представляю надежду этих людей.

Я понимаю, что не могу сидеть спокойно так долго, поэтому прошу Косме научить меня обращаться с сон-травой. Она недоверчиво щурит глаза, обдумывая мою просьбу. На мгновение я вспоминаю лорда Гектора, как за его спокойным выражением лица скрывалось кипение мыслей. Мне грустно думать о нем и Алехандро с Хименой, ищущих меня, озабоченных тем, что со мной случилось. Я бы хотела, чтобы у меня был способ послать сообщение в Бризадульче.

— Я научу тебя.

— Спасибо. — Ее ответ удивляет меня.

Она ведет меня через северный холм в небольшую долину. Сегодня очень жарко, и ветер каждым резким порывом заносит песок в рот.

— Сон-трава растет в тени, — говорит Косме, — обычно в мягкой почве, но не всегда. Ищи ее около валунов, с восточной стороны.

Она показывает на небольшой кустарник с широкими бархатистыми листьями цвета морской волны.

— Дважды год она дает маленькие желтые ягоды. Они ядовитые, но листья полезные. Я даю слабый отвар раненым, чтобы они могли поспать.

Она срывает несколько листьев мягким точным движением.

— Не вытягивай корень. Листья вырастут на следующий год.

Я повторяю ее движение и собираю несколько листьев, влажных на месте отрыва от ветки. Они слабо пахнут корицей.

— Чем ты усыпила меня? Это был не чай, и сработало быстро.

Косме кивает.

— Сон-трава содержит очень много влаги. Если возьмешь самые толстые листья, — она срывает большой лист и машет им у меня перед носом, — выдавишь из них влагу, а потом высушишь — получишь порошок, и если человек его вдохнет, то заснет на несколько дней.

— Как я.

— Как ты.

— От этого можно умереть?

— Бывало. Очень концентрированная доза может и убить. Если мы соберем ягоды, то, я думаю, я смогла бы приготовить сильный яд. А иногда люди просто странно реагируют.

— То есть была возможность того, что я умру.

Она улыбается, и я пугаюсь ее странному юмору.

— Вероятность была очень мала. Ты тогда была довольно огромной, так что потребовалось бы очень много сон-травы, чтобы убить тебя.

Я сердито смотрю на нее, хотя не имею этого в виду.

— Как ты думаешь, какой эффект был от чая, которым ты напоила Химену?

— Скорее всего, она проснулась поздно утром с тяжелой головой.

— Очень интересно.

Я оглядываю маленькую долину. Она совсем сухая, поросшая кактусами, но сон-трава жмется к мескитовым деревцам на тенистых участках.

— Ее много тут растет?

Косме поднимает лицо.

— Что именно ты планируешь… Элиза?

— Пока сложно сказать. Но нам может понадобиться много сон-травы. И, — я подняла бровь, — пронырливых людей.

Полупещера быстро заполняется. Обычно мы не зажигаем факелы, боимся быть обнаруженными, но сегодняшний вечер исключение. Пришли все до одного, даже хромые. Один из разведчиков — вряд ли старше семнадцати лет — привел пятерых выживших, изголодавшихся, но не покалеченных, поэтому в беседах людей то и дело проскакивают слова о празднике. Мы ждем, когда отец Алентин начнет службу. Пока я смотрю на собирающихся людей, мои ладони начинают потеть, и я жалею, что съела столько зайчатины за ужином. Общее количество присутствующих приближается к шестидесяти, и я стараюсь думать о чем-нибудь другом.

Сегодня я помогала готовить ужин и под бдительным присмотром даже освежевала кролика. Оказывается, кроличья кожа отделяется от плоти с пугающей легкостью. Мой неуклюжий нож сделал несколько необязательных дыр, но я уверена, что смогу повторить это, если возникнет необходимость.

Алентин встает на булыжник и держит здоровую руку на уровне плеча, пока все не затихают, внимательно глядя на него. В руке он сжимает розу. Надеюсь, у него есть еще одна где-нибудь, потому что если он собирается отправлять службу о священной боли, то шипы одной розы недолго будут оставаться острыми.

Вместе мы читаем благодарственную молитву, потом он начинает петь. Я узнаю слова, хотя мелодия немного другая, более минорная и навязчивая, чем я привыкла, но хор детских голосов напоминает своей чистотой колокола. Я быстро подхватываю и пою надежду Богу.

Мы заканчиваем гимн и выстраиваемся для таинства. В Бризадульче, когда отец Никандро вел службу, только некоторые искали боль преданности. Но здесь, в этих суровых условиях, все до единого хотят быть уколотыми розой и получить благословение.

Отец Алентин молится, прося божьего благословения для церемонии, а затем цитирует Священный текст: Разве не избрал Бог тех, кто испытает боль в жизни, чтобы унаследовать Рай? Ведь именно через страдание мы осознаем необходимость его Праведной Правой Руки. Действительно, наши духовные потребности превышают физические. Да будет благословенно имя Бога. Один за другим все получают укол шипом розы и благословение. Белен выступает помощником священника, смазывая крохотные раны мазью, перевязывая их и обнимая неожиданно заплакавших.

Когда очередь доходит до меня, отец Алентин грустно улыбается, кладет руку мне на шею и притягивает к себе.

— О чем ты просишь, дитя?

Последний раз я молила даровать мне мудрость. Должно быть, Господь услышал меня, потому что сейчас я чувствую себя гораздо мудрее. Старше. Изменившейся. Но я до сих пор не понимаю, чего Бог хочет от меня.

— Отец Алентин, — говорю я, вздохнув. — Я прошу о вере. У меня так много сомнений относительно Бога и его воли.

Его губы, влажные и теплые, прижимаются к моему лбу.

— У каждого есть сомнения, — шепчет он. — Молись, несмотря на них. Господь покажет тебе, что делать, когда настанет время.

Он легко колет мой палец, и палец слабо пульсирует. Он держит мою руку над очагом, на котором мы готовим пищу — никакого прекрасного алтаря в этом удаленном месте, — пока капелька крови не падает на шипящие угли. Он подталкивает меня к Белену, который протирает и перевязывает мой палец с благоговейной аккуратностью. Затем я сажусь около стены, закрываю глаза и глубоко дышу, чтобы успокоить бурлящий желудок.