Гомер всю жизнь с гордостью носил шрамы от ожогов, а я задумалась о Боге, который допустил такое. Безусловно, этот человек занимал особое место в сердце Бога, и тем не менее, он сильно пострадал.

И он был не единственным. Согласно словам отца Никандра, многие Носители погибли, исполняя Служение. Многие не завершили его вовсе. Интересно, что хуже.

Я только начинаю Гомеров список видений, как вдруг в комнате раздается скрип открываемой двери. Я оборачиваюсь.

Это Умберто, его глаза широко раскрыты, подмышкой спальник. Его фигура оказывается стройнее, чем в день нашей первой встречи. Как это случилось и со мной, пустыня высосала из него всю воду, и свет свечей подчеркивает впалость щек под скулами. Я рада его видеть.

— Здравствуй, Умберто.

— Принцесса. — Но он как будто не собирается входить.

— Ты все еще думаешь, что я в опасности? Что кто-нибудь может убить меня из-за моего камня?

Он покачивается на ногах.

— Я не могу сказать этого наверняка. Мой народ не убийцы. Они просто отчаялись. И ожесточены.

— Тогда мне поможет крепко спать сегодня, если я буду знать, что ты рядом.

Он улыбается, входит и раскладывает свой спальник у порога. Затем он расшнуровывает ботинки, а я замечаю, что краем глаза он смотрит на ночную рубашку.

Это самая прекрасная вещь в деревне, ее тонкая ткань и нежные складки так очевидно неуместны здесь.

— Она мне больше не подходит, — говорю я, — но это единственная вещь, что осталась у меня от… от прошлой жизни. Я не могу позволить себе расстаться с ней.

Конечно, я лгу ему. Я надеюсь, эта рубашка поможет мне выбраться из этой отдаленной деревни.

Он растягивается на спальнике, поворачивается на бок и подкладывает под голову локоть.

— Не волнуйся, принцесса, — говорит он, торжественно кивая в сторону рубашки. — Несколько недель регулярной еды и питья приведут тебя в порядок.

Он закрывает глаза и вздыхает, слишком быстро, чтобы заметить мой недоуменный взгляд. Неужели он думает, что я хочу быть того же размера, что эта рубашка?

Капающая свеча напоминает мне, что у меня не так много времени на чтение, так что я возвращаюсь к Гомерову пророчеству.

Неужели все Божьи избранники входят в царство колдовства? Или некоторые? Или только один? Может быть, только я?

Мои кишки скручиваются всякий раз, когда Божественный камень упоминается в одном предложении с колдовством. Но быстро становится ясно, что отец Алентин был прав. Гомер верил, что последующие Носители камней будут сражаться с опасной магией во имя человечества.

Манускрипт не так уж длинен. Я успеваю перечитать его трижды, прежде чем отложить книгу и задуть свечу. Сон приходится ждать долго.

Я просыпаюсь утром под крики и топот ног. Умберто и я выскакиваем из своих спальников и бежим наружу. Все несутся в одном направлении, вниз вокруг скалы. Их лица взволнованны и возбуждены. Мы следуем за всеми, поднимая руки, чтобы защититься от утреннего света. Люди выстраиваются в ряд, и Умберто помогает мне вскарабкаться на каменный выступ.

Когда мы достигаем верха, перед нами открывается подножие холма. Горы ныряют и поднимаются, соединяясь и исчезая в мощной тени Сьерра Сангре. Они черно-голубые, с белыми вершинами, и солнце огромной сферой висит над всей грядой. Сегодня, когда оно будет садиться, они окрасятся кроваво-красным.

Умберто указывает вниз, в ущелье, по краю которого растут можжевельник и мескитовые деревья. Головы торчат между ветвями. Как минимум, двенадцать. Несколько коней с большим багажом. Когда они подходят ближе, у меня сбивается дыхание. Багаж — люди, окровавленные и раненные. Те, кому улыбнулась удача, измождены, но все-таки держатся на собственных ногах. Их лица перепачканы кровью и потом.

— Это мой кузен, — говорит дрожащим голосом Умберто, — его зовут Ренальдо, вон он, мальчик в первом ряду. Он из большой деревни, там сотни людей. Если Инвьерны атаковали, если это все, кто выжил…

Он больше не может выговорить ни слова, и я прикасаюсь к его руке.

Он крепко сжимает мои пальцы. Его губы дрожат, когда он смотрит на детей, вливающихся в ущелье, чтобы помочь беженцам. Их крохотные лица полны надежды, и они болтают с новоприбывшими с жадным самозабвением. Мне требуется время, чтобы понять, что они пытаются что-то узнать о своих пропавших родственниках.

Отец Алентин одной рукой помогает молодой женщине перебраться через хребет. Они проходят достаточно близко от меня, чтобы я могла разглядеть синяки на ее лице, струпья и проплешины — на ней рвали волосы — и изуродованное ухо. Священник что-то шепчет ей на ухо, и она смотрит на меня глазами, полными слез и надежды.

— Меня зовут Мара, — говорит она. — Спасибо за то, что пришли.

Они спускаются с отцом Алентином вниз, а я разглядываю травинки, прилипшие к ее платью.

Косме перевязывает раненых и призывает всех на помощь. Я сижу свернувшись около стены большой полупещеры, неспособная отвести взгляд. Многие из прибывших одеты в обугленные одежды, видно обожженную плоть. Один мужчина, привязанный к спине лошади, оказался уже мертвым, когда его отвязали и положили на землю. Трое других еще сражаются с инфекцией и лихорадкой. Я вспоминаю ногу Аньяхи, запах гнилого мяса, воспаленные рваные края сочащейся раны, и я не могу даже подойти ближе, не то что помогать кому-то. Но я не ухожу, потому что отчего-то меня успокаивает вид моей бывшей горничной. Есть что-то знакомое в том, как она разрезает на них одежду, промывает им раны, в том, как она сшивает плоть и как накладывает повязки. Ее лицо невозмутимо, ее умелые руки не делают лишних движений, как будто она все еще в моих покоях, стирает и складывает шторы.

Я завидую полезности Косме.

В Бризадульче я была королевской женой-девой, гостем из другой страны, остановившимся в покоях бывшей королевы. Но я никогда не понимала моего назначения там. Теперь, из-за Божественного камня, меня притащили через пустыню для какого-то, возможно, великого предназначения. Но ничего по-прежнему не изменилось. Я сижу в своем уголке, неспособная действовать.

«Совсем как Алехандро», — внезапно понимаю я. Я тоже могу позволить себе быть парализованной нерешительностью.

Вьющиеся волосы Косме падают, когда она наклоняется, чтобы остановить кровь, льющуюся из шеи раненого. Ее волосы немного отросли и теперь спускаются чуть ниже плеч. Она просит дать ей ткань для перевязки. Босой мальчик с костылем, хромая, направляется к ней с бинтом. Косме завязывает им свои волосы. Я гляжу на ее спутанные кудри, на черную прядь, прилипшую за ухом, и понимаю, что куда бы она ни отправилась, в какую бы ситуацию она ни попала, Косме всегда сможет устроиться.

В висках шумит, когда я встаю. Я делаю шаг среди раненых и подхожу к Косме, стараясь не смотреть на них. Решительно стиснув зубы, я пытаюсь превратить в камень свое сердце, горящее страхом и отвращением.

— Косме.

Она не поднимает головы.

— Я занята, спроси кого-нибудь еще, если тебе надо что-то.

— Я могу помочь?

Она разматывает какую-то грязную тряпку и бросает ее в ведро позади себя.

— Тебе тут нечего делать. Иди съешь что-нибудь.

Я могла бы уйти, но вместо этого я отвечаю ей:

— Я знаю, что ты ненавидишь меня, но не дай своим чувствам одурачить тебя.

Она поднимает голову.

— Давай я принесу чистой воды, — говорю я прежде, чем она отвечает.

Ее взгляд медленно перемещается к стоящему рядом ведру.

— Вообще, это бы помогло. Держи. — Она передает ведро мне. — Только не выливай его около питьевой воды.

Ведро тяжелое, и ручка впивается в мои пальцы, но я тороплюсь уйти, радуясь, что могу помогать, не прикасаясь к раненым.