На войсковом собрании Александр объявил об отставке старым, увечным, непригодным к службе, о том, что он отпускает их на родину, дав им пятнадцатикратное годовое жалованье в благодарность за годы верной службы. Македонцы же слушали, но не слышали, вернее, услышали в этих словах то, что хотели услышать. А именно: Александр презирает их, больше не нуждается в них, желает от них избавиться, чтобы остаться в окружении персов, став полностью персидским царем, забыв свое македонское происхождение и традиции.

Ропот, переросший в громкий гул, удивил и насторожил Александра. Когда же дело дошло до прямых насмешек и издевательств «уволь нас всех и воюй дальше со своим отцом Амоном», Александра охватила ярость. Она ослепила его — он действительно на миг перестал видеть краски мира. Все, кроме черного и белого! Его преданные солдаты, совершавшие геройства, творившие историю, в этот миг отвергали своего кумира! Из грозной единой силы, его детища, они на глазах перерождались в свирепую необузданную толпу, охваченную стадными инстинктами. Взбешенный Александр неожиданно для окружения спрыгнул прямо в гущу враждебной массы и остался один на один с возбужденными, готовыми на все бунтовщикам. Глаза царя гневно сверкали, когда он, как тигр, попавший в засаду, озирался вокруг.

— Этого, этого и этого, — указал он подоспевшей лейбгвардии «щитоносцев».

Они схватили и увели наиболее активных подстрекателей и смутьянов, что сильно охладило пыл остальных недовольных. Толпа медленно отступила, повисла гробовая тишина.

— Я обращаюсь к вам не для того, чтобы удерживать вас, — можете уходить все, — но чтобы напомнить вам, кем вы были и кем вы стали благодаря мне, — медленно, цедя слова сквозь зубы, начал он свою речь.

Александр знал, что сейчас бесполезно обращаться к их рассудку. Толпе надо внушать, а не объяснять, апеллировать к чувствам, а не к разуму. Поэтому он напомнил македонцам об их бедном, униженном прошлом. Пока Македония была слаба, ее грабили и разоряли все, кому не лень, — эллины, персы, дикие горские народы. Сам Филипп в юности несколько лет был заложником более сильного соседа — Фив. Унижение и бесправие продолжались до тех пор, пока Филипп не подчинил своей власти всю Грецию и не превратил македонцев в хозяев Эллады. Александр напомнил солдатам слова их воинской присяги: «Не оставлять после себя отечество умаленным, но более могущественным и крепким». Унаследовав от отца 500 талантов долга, он смог распахнуть ворота из страны, не способной досыта прокормить свое население, на богатый Восток. Завоевал всю Азию, Египет, Междуречье, Сузиану Бактрию, Индию, довел своих людей до Внешнего моря, куда доходил один Дионис-бог. Приобрел все несметные богатства этих земель! И все это только для них! Ибо что он имеет сам, чего бы не имели его солдаты?

— Я, может, щадил себя, отсиживался в надежном месте, заставляя вас сражаться? — тихо, с трудом, звучал-шелестел его низкий голос. Однако удивительным образом его понимали в самых дальних рядах.

Оглушительная тишина в ответ.

— Я ли не делил с вами все тяготы и лишения похода? Я ел с вами тот же хлеб, что и вы, спал на земле, как все. Все мои помыслы были направлены на вас, на ваше благо: я бодрствовал, чтобы вы могли спокойно спать, недоедал, чтобы хватало вам. Кто поспорит с этим?!

В ответ звучала тишина, ибо он был прав.

— Пусть тот покажет мне свои раны, у кого их больше, чем у меня. Нет оружия, которое не оставили бы следа на моем теле.

Александр задохнулся презрением, потом перевел дыхание и продолжил перечислять:

— Я провел вас победителями через все земли, горы, реки, пустыни. Я женился по тому обряду, что и вы. Я заплатил ваши долги, не спрашивая, почему они были сделаны. Все погибшие получили погребение, а родители их живут в почете и освобождены от налогов. Никто под моей командой не погиб, убегая с поля боя, не покрыл себя позором трусости! И теперь я отпускаю непригодных к службе не с пустыми руками, а так, чтобы им завидовали дома. И что я получаю в благодарность за мои заботы и благодеяния — насмешки, угрозы, бунт? Бунт! Воистину, если хочешь заработать хулу людей, делай им добро!

Ответом была звенящая тишина. Александр покачал головой и продолжил спокойным, холодным тоном:

— Вы хотите уйти все, так и ступайте все. Вы мне больше не нужны. Я не хочу вас больше знать. — Он делал ударение на каждом слове. — Идите и расскажите дома, что своего царя, победившего бесчисленные народы, прошедшего бесчисленные земли, вы бросили в Сузиане, ушли, оставив под охраной побежденных персов. Такое известие принесет вам славу среди людей и милость со стороны богов! Уходите. Все.

Александр закончил свою речь на этой горькой, презрительной ноте, повернулся спиной к толпе, которую он считал своей семьей, и удалился к себе.

Два дня он не желал никого видеть, ни во что не вмешивался, предоставив событиям развиваться по своим законам. Может, это невмешательство и оказалось самым действенным вмешательством?

Он устало думал, что из всех его устремлений самым важным было не приобретение новых земель, богатств, не повержение многочисленных врагов. Самой тяжелой была для него битва с эгоистической, низменной, невежественной сущностью человека. Как хотелось вдохнуть в них высокие порывы, широту взглядов, благородство. (Да хотя бы порядочность.) Неразумные, злые, неблагодарные… дети. А где же взрослые? Где единомышленники, те, которые бы понимали его? Он устал объяснять, убеждать, надеяться. Они признают только страх, силу.

Ему припомнилась вся история его жизни, начиная с воцарения. Как все были уверены в том, что он — убийца собственного отца! Такой естественной казалась им эта дикая, по его понятиям, версия. Как охотно верят люди в зло и как противятся добру, ожидая подвоха, злого умысла. Как упорно игнорируют добрую волю, признание заслуг, почет — не так ли было с Парменионом и его семьей? Сколько он терпел их интриги, надеясь до последнего, что доброе, благородное победит в их запутавшихся душах. А Калисфен, а Гарпал — и это были люди богатые, образованные, осыпанные привилегиями. Что же ожидать от этой толпы-охлоса? Они увидели мир, но это, как оказалось, ни на йоту не расширило их горизонты, не изменило их костное селянское мышление. Прав был мудрец Питтак — быть добрым трудно. А еще трудней — убедить в своей доброте людей, привыкших думать, что человек человеку — волк. До чего дошло! Смешно, грустно, противно.

Почему так странно устроен мир и люди! Сколько умнейших людей ломали головы над этими вечными вопросами, и никто толком не смог ничего объяснить. «Тайна скрыта в глубине», — честно признался смеющийся философ Демокрит. Молодец, он смеялся, глядя на мир и, будучи уверенным в собственной гениальности, не очень впечатлялся тем, что люди объявили его умалишенным, привлекли к суду и даже призвали великого Гиппократа, чтобы он подтвердил их обвинение. Хорошо, что Гиппократ оказался умным человеком, но сколько их, и где они, когда в них особенно нуждаешься.

Тайна скрыта… У философов лучше получалось объяснить картину мира, космогонию и физику, но только не природу человека и законы его жизни. Гераклит, не скрываясь, презирал и ненавидел людей. Будучи царского рода, добровольно передал корону брату, чтобы уйти в горы и там, вдали от суеты, предаться высшему и наипрекраснейшему занятию — осмыслению мира.

Платон, в молодости полный желания и сил служить обществу, писал, что у него «потемнело в глазах, когда он посмотрел вокруг». Так же чувствовал себя Александр — у него было темно в глазах. Несоответствие реального мира представлениям о правильном привело Платона к созданию теории идеального общества. Да только выдумывать теории куда легче, чем наяву создавать это самое идеальное общество.

Так же далека от природы Александра была позиция киников, игнорировавших жизнь, довольствовавшихся, подобно собакам, тем, что пошлет день. Ему нравилась их радикальность, полнейшее презрение всех устоев и ценностей. Недаром киник Диоген, попавший в плен при Херонее, был отпущен им и Филиппом. А потом, в Коринфе, Александр искренне признался, что хотел бы быть Диогеном — свободным от всего человеком, — если бы ему не надо было быть Александром.