– Мне очень, очень понравилось. Очень хорошо, правда!

– Здорово. – Он смеется, и она смеется, но ей противен собственный визгливый смех и корявые слова: чем длиннее паузы между ними, тем более нелепо они звучат. Каспер рассказывает о книгах, которые он читал, и о предметах, которые изучал. Высокие баллы в университете. Он кажется таким умным. У него узкие и, наверное, зеленые глаза: она не решается долго смотреть в них. Она тоже рассказывает об одной книге, которую когда-то читала: «Жизнь в ритме вальса» (не помнит автора). Какое дурацкое заглавие! Он, наверное, смеется над ней – она же выставила себя круглой дурой.

– А психотерапевт у тебя хороший?

– Да, она очень хорошая, – облегченно произносит Андреа. В этом она разбирается. – Она очень помогла мне. «Можно и не повторять все время „очень“, Андреа, не такой уж и скудный у тебя словарный запас».

– Как помогла? – Он сидит в таком же кресле, что и она, барабаня длинными тонкими пальцами по подлокотнику. Время от времени у него в лице что-то подергивается. У Андреа под мышками все сильнее струится пот.

– Ну, она видит то, чего не вижу я, и…

– У нее динамический или когнитивный метод?

Это что еще такое?

– Она… ну, она копается в детских воспоминаниях…

– А-а, значит, динамический.

Покашливания, молчание, вот там – он и вот тут – она, или наоборот. Они снова принимаются обсуждать книги и фильмы. «Тебе понравилось?» – спрашивает он, а она и не слушала, не знает, что отвечать, да и вообще ей нелегко сейчас о чем-то думать. Во всяком случае, ничего толкового она сказать не может. «Но согласись, что…» – произносит он, и больше она ничего не слышит, зная, что внутри у нее есть что-то, что просится наружу, что-то интересное, но оно застряло внутри, и она заикается и бормочет, и под мышками уже настоящие реки, которые стекают вниз до самых бедер и заливают уже, наверное, его красивое кресло. Она вытягивает руки по швам, чтобы остановить реки и чтобы Каспер не заметил темные пятна на ее обтягивающем желтом джемпере. Она еле слышно что-то произносит, и Каспер смотрит на нее, будто с ней что-то не так, будто она вовсе не так здорова, как можно было подумать сначала. Она говорит и говорит, но слышит только невнятный треск, и никак из него не выбраться! Становится тихо, музыка умолкла, а Каспер – она не решается взглянуть… а под мышками все течет, течет…

Плач. Это же не ее плач? А чей же? Он садится прямо напротив нее, разворачивает письменный стол, подпирает голову ладонями, ногти обкусаны. Глаза у него слишком узкие, и в лице его постоянно что-то неприятно подергивается. Она никак не может перестать плакать. У Каспера вид как у пациента психиатрической лечебницы, который ждет свою дозу лекарств или очередной беседы, и он, наверное, думает, что его бегающие глаза могут поймать ее взгляд, но даже если бы его взгляд и остановился, нельзя ему видеть ее размазанную подводку, растекшуюся тушь. Скажи ей, чтобы шла прочь, Каспер! Но он сидит и вертится на стуле – кругом, кругом – и смотрит, как она плачет. Смотрит на нее изучающим, шпионским взглядом… Никакой он не красивый, он неприятный, навязчивый, и Андреа не остается ничего, кроме как направиться к выходу и бежать прочь.

– Андреа… пожалуйста…

Никаких «пожалуйста», надо спасаться; она в спешке натягивает ботинки и куртку, закрывает за собой дверь прямо перед носом у Каспера.

Полбокала мадеры, сквозь музыку ДиЛевы прорывается звонок телефона. Андреа танцует. Пытается выгнать, вытанцевать телефонный звонок из комнаты, но он у нее в ушах. Его имя у нее на языке.

– Андреа… Почему ты убежала?

Она допивает мадеру. ДиЛева поет: «Просто услышь меня…»

– Не знаю, – лжет она. Лжет ли она?

– Я хочу снова встретиться с тобой. Как можно скорее!

– Не могу.

– Почему?

– У меня нет сил. – Она умолкает, а потом продолжает громче: – Потому что у меня нет сил встречаться с тобой!

– Почему у тебя нет сил встречаться со мной?

– Не знаю.

– Андреа, я правда хочу…

– Я позвоню, когда мне станет легче, – прерывает она его. – Всего хорошего. Пока.

Андреа с пустым бокалом в руках, на щеках липкая тушь, ДиЛева допел свою песню. «Просто услышь меня». Звук брошенной телефонной трубки. Эхо. Эхо чего? Ничего.

Если спуститься в лифте на самый нижний этаж серого бетонного здания и идти вперед по тусклым и гулким трубам коридоров, то в конце концов придешь к красному дивану в бархатной комнате гадалки. Там пахнет благовониями. Приятно пахнет. Андреа лежит, закрыв глаза. Снова в больнице. В психушке.

– У меня не получилось, – говорит она, – любить себя. А заботиться о том, кого не любишь, – это же просто невозможно.

На Андреа казенная кофта. Казенная одежда подходит ей как никогда. Она хочет ассимилироваться: принять цвет стен, прирасти ногами к полу, получать свою дозу лекарств в пластиковом стаканчике и смотреть телевизор по вечерам. Как и Все Остальные, обитающие там, где пытается обитать Андреа.

– Я сижу и смотрю в окно, – говорит она Эве-Бритт, – и пытаюсь увидеть что-то новое, но меняются только деревья, а я не двигаюсь с места.

– Тебя посещают мысли о самоубийстве? – Эва-Бритт задает этот вопрос точно так же, как и любой другой.

Андреа отвечает, что да, бывает: иногда ей кажется, что ничего бы не изменилось, не будь ее в живых.

– Но стоит мне так подумать, как становится страшно. Я ведь не такой жизни хотела. Нет, я не хочу умирать. Я хочу жить, но как? Я страшно боюсь расти, становиться больше и больше.

– А в чем, по-твоему, причина?

Андреа вздыхает. Почему Эва-Бритт сама не может назвать причину? Она же знает ее не хуже, чем Андреа, а в устах Андреа это звучит нелепо. Так отстраненно и даже глупо.

– Потому что я хочу быть ребенком, я хочу начать сначала… – Она произносит эти слова монотонно, утомленно. – Делать все правильно…

– Как это – правильно?

– Не знаю! Какая разница? Я не могу больше говорить об этом. Я просто хочу быть чем-то новым, чем-то другим, какой-то другой Андреа, Андреа, у которой есть желание жить, а не просто выживать.

Повисает тишина, Андреа ненавидит тишину. Она ворошит мысли в поисках чего-нибудь интересного и вспоминает сон минувшей ночи: он пробирается мимо всего остального, что просится наружу, щекочет под ложечкой, обжигает язык.

– У Карла под столом лежал труп, – рассказывает Андреа. Слова тяжелые и уродливые. – Я поняла, что это женщина. Все происходило в коттедже, где Карл и Лувиса пытались ее спрятать, и мне стало ясно, что они ее и убили. Они сказали, что она им мешала. А я подумала, что они могли бы по крайней мере ее похоронить, ведь иначе это так… унизительно. И вот я соскребла ее останки в кастрюлю. Сначала я хотела похоронить ее у озера, но в кастрюле она была похожа на мясной фарш: помнится, мне в какой-то момент стало казаться, что это и есть мясной фарш, и я смыла ее в унитаз.

Эва-Бритт смеется, Андреа – нет.

– Ее зовут Маддалена. Она, наверное, по-прежнему жива, но она – тайна.

Андреа не знает толком, хорошая ли штука эта энергия, благодаря которой работает тело. Конечно, так легче видеть цвета, чувствовать запахи, но ведь Андреа видит и кое-что другое и оттого закрывает глаза, но это не помогает.

Она елозит на диване. Маддалена, которой так долго не было, снова выходит наружу. Как шкаф с ящиками: Шкаф-Для-Того-О-Чем-Не-Стоит-Думать. И вот ящик с Маддаленой открылся.

В доме у озера даже днем обитает темнота. Даже когда солнце.

Это фильм ужасов, и хотя все вокруг улыбаются, по ночам Андреа слышит другие звуки. Перед сном до нее доносится плач Лувисы. Она каменеет, не смея дышать, думает, что ей, наверное, все это снится, потому что утром в свете лампы под красным абажуром на кухне видны только голубые блестящие тени на веках Лувисы и светло-розовые губы. Улыбка и бутерброды с печеночным паштетом и огурцом. Вот и все. Шелест утренней газеты, Лина-Сага хрустит хлебцами, Андреа прихлебывает сок, звук радио из гостиной. За всем этим – поездки Карла, почти забытые. «Почему ты плачешь, Лувиса?» Это неуместный вопрос, он нарушит привычное поедание простокваши с хлопьями, опрятное разноцветие утреннего стола. От него станет еще темнее.